Сизифов труд
Шрифт:
– Ого! Вот и советники! – сказала пани Пшепюрковская.
– Это кто же такие? – спросила мать Марцина.
– А старые знакомые: Сомонович и Гжебицкий. Каждый день это старичье приползает ко мне кофе пить. С покойным мужем водились, еще до первого восстания.
Она открыла дверь и, введя пани Борович, представила ей обоих пенсионеров.
Первый, сгорбленный седой старик, с коротко подстриженной бородкой, которая почти совсем закрывала его щеки, в длинном по колена сюртуке, кивнул головой вошедшей и продолжал свою прогулку по комнате.
Второй, пан Гжебицкий, был маленький, но весьма бравый и элегантный человечек. Кожа на его лбу, щеках, лысине и шее была красноватая, цвета обожженной глины. Над ушами у него росли два кустика белых
Советник Гжебицкий держал свою маленькую голову очень прямо, чему способствовали два воротника, обвязанные черным платком, с большим узлом под подбородком.
Советник Сомонович непрестанно жевал что-то, причмокивая беззубым ртом. Шаркая туфлями, он все прогуливался из угла в угол и кряхтел. Вдруг он заметил устроившегося за материнским стулом Марцинека и, перестав чмокать, спросил:
– А это еще кто такой?
– Ну, кому бы это быть! – ворчливо воскликнула «старая Перепелица». – Сын пани Борович. Вы бы лучше похвалили его, он поступил в приготовительный класс, в гимназию…
– Еще чего? Я? И вы, сударынька, хотите, чтоб я хвалил за такие поступки? Я стану хвалить за то, что детей неведомо зачем пихают в гимназии… Нет, это превосходно!
– Как так, неведомо зачем, милостивый государь? – вмешалась глубоко задетая пани Борович.
– Совершенно неведомо зачем! – изрек старый советник и прервал разговор. Потом достал из бумажного мешочка ландринку и, зажмурив глаза, стал сосать ее.
– Комедия! Честное слово!.. – засмеялся другой советник.
– Опять что-то новое выдумал? – спросила пани Пшепюрковская советника Гжебицкого.
– Совсем не новое и не выдумал, если хотите знать, сударынька… – сказал Сомонович. – Все поступают в гимназии, все лезут во фраки. Слишком их много, вот о чем я твержу уже сколько лет. Всякий портняжка, всякий там жалкий сапожиичишка уже не отдаст своего сопляка к мастеру, – в мудрецы его, в мудрецы! А в мудрецы господь бог не всякого призвал, вот вы и видите вокруг себя, сударынька, всяких привередливых, раскисших полумудрецов или четвертьмудрецов, а то и круглых дураков и слюнтяев. А я уж видывал, сударынька, каков хлеб из этой муки получается. Вот что я гозорю…
– Вы, как всегда, преувеличиваете… – тихонько пискнул пан Гжебицкий, расчесывая пальцами левой руки свои бакенбарды.
– Вот то же самое я слышал и тогда, как раз это самое слово – преувеличение… – горловым голосом ответил Сомонович, глядя не на советника Гжебицкого, а на Марцинека.
– Тогда правительство не предъявляло таких диких требований…
– Правительство всегда знает, что делать, знает и теперь, и делает то, что ему положено при таком порядке вещей. Не надо было…
– Да ведь я, дорогой мой советник, не приписываю правительству дурных намерений. Я вообще далек от таких мыслей. Однако мне кажется, не следует гореть желанием подавлять просвещение, хе-хе… – издевался маленький советник.
– Еще раз повторяю, мы не можем все быть философами, потому что кто же тогда свиней будет пасти? – сказал советник-грубиян, доставая из мешочка третью конфетку.
– Мне кажется, что никогда еще не ощущался недостаток в лицах, кои бы выполняли должность пастухов свиного стада, не менее, впрочем, почетную, чем всякая другая. Скорей надлежало бы опасаться излишка таких лиц.
– Предпочитаю излишек свинопасов излишку сверхумников.
– У всякого свой вкус.
– Дело не в том, какой у кого вкус, а в том, на чьей стороне резон, ergo [12] – здравый рассудок. Быть может, вы, сударь, станете утверждать, что не эти полумудрецы подстрекали к известным действиям, что не они породили так называемый дух? Разве не в этих темных, безумных головах зародилась анархия? Вот о чем я вас, сударь, в тысячный раз спрашиваю!
12
Следовательно (лат.).
– Но
– Да что мне в вашем свете! – кричал Сомонович, потрясая руками. – Где был этот свет, когда шуты гороховые затевали авантюры? Что победило: скандал или этот ваш свет? Я вас спрашиваю! Скандал победил, милостивый государь, скандал! Этот самый свет, – продолжал он, тараща глаза и испепеляя Гжебицкого взглядом, – он зачастую, и даже почти всегда, под-дер-живал скандал. Вот что я давным-давно говорю.
– Я не являюсь поклонником скандалов; напротив, я их заклятый враг, – говорил Гжебицкий, грозно надувая красные щеки и высоко поднимая брови, – был И остаюсь их решительным врагом, повторяю, о чем вам, дорогой советник, известно лучше всех, но…
– Какое там но? Тут нет никаких но. В мире существует лишь одна логика, и она говорит следующее: когда мы с вами, сударь, вступили на жизненный путь, никто не запрещал нам смотреть на наши национальные знамена, никто не приказывал нам понимать тот, другой язык. А нынче? Собственными моими старыми глазами я видел в той комнате грамматику польского языка, написанную по-русски, и видел, как ученик первого класса по-русски зубрил эту грамматику, вот здесь, в этом доме, в городе Клерикове, о котором летописец Матеуш, герба Холева, [13] пишет: «Сей польский град, испокон веков славящийся богатством, расположен на наклонной равнине…» Кто же повинен в том, что этот польский град, расположенный на наклонной равнине, дошел до такой жизни? В этом повинна демократическая мания, всеобщая жажда фрака, вся эта амбиция черни, которая требует прав, не имея никаких заслуг…
13
Матеуш Холева – краковский епископ, жил в конце XII – начале XIII века; в XIX веке его ошибочно считали автором части «Польской Хроники» польского летописца Кадлубека (1160–1223). В тексте приводятся слова из «Хроники» Кадлубека.
В то время как советник Сомонович говорил это, Кароль Пшепюрковский стал громче шмыгать носом и сделал такую мину, словно собрался заговорить.
Советник глянул на него раз, другой и порывисто сказал:
– Да говорите же, черт побери! Ждем, слушаем!
Пан Кароль еще раз шмыгнул носом и, ничего не сказав, сел на свое место.
Тут советник впал в подлинное неистовство.
– Желая истребить врага, засевшего в нас самих, мы должны начать с основания, с корня, вот с этакого сопляка! – кричал он, хватая Марцинека за ухо и вытаскивая его на середину комнаты.
– Оставьте-ка, сударь, мальчика в покое! – заступилась за Марцинека «старая Перепелица». – Политика политикой, а что касается ушей, то нет никакого резона обрывать их понапрасну.
Советник сунул в рот целых три конфетки, задрал голову вверх, заложил руки за спину и быстро засеменил по комнате.
– Да, да!.. – сказал Гжебицкий. – Когда мы приступали к своим служебным обязанностям… О чем говорить! Поверите ли, благодетельница, у меня в ушах до сих пор звучит, да еще как звучит, приветственный марш на въезд его величества, когда он соблаговолил прибыть в Варшаву на коронацию в тысяча восемьсот двадцать девятом году… [14]
14
После Венского Конгресса (1815), утвердившего раздел Польши между Россией, Австрией и Пруссией, русские цари по конституции, введенной в Королевстве Польском, короновались на польский престол. Николай I короновался в качестве польского короля лишь в 1829 году, нарушив таким образом конституцию.