Скачка

Герасимов Иосиф Абрамович

— Ты красивой растешь. Парни за тебя драться будут.

— Я и сама драться умею. Научил...

— Э-э, научил... Мало еще научил. Защищать-то себя каждый должен.

Было тоскливо от его слов, она неожиданно всхлипывала, говорила:

— А зачем?

Он гладил ее шершавой ладонью по щеке, ей от этого становилось еще более жалко себя, он догадывался — сейчас она может по-настоящему расплакаться, и улыбался:

— Может, тебе сказку рассказать?

— Нет,— говорила она зло.— Быль.

Он старался не замечать ее злости, отвечал:

— Могу и быль. Только о чем?

— Ты маму любил. Расскажи, как было.

Ее тело наливалось уже женской силой и томило, мучило беспокойными

снами, ожиданием неизведанного, и ей нужны были его рассказы о том, как это свершается в жизни или свершалось вот у него с покойной матерью. И он рассказывал, а она видела холмистую долину в весенней зелени, разрезанную желтыми траншеями, в которых затаились солдаты, слышала гул танковых моторов, ленивые разрывы снарядов у глинистых берегов реки, и еще она видела, как шел по траншее на холме отец и с ним группа военных, как добрались они к землянке, в которой — щель со стереотрубой. И когда один из военных стал докладывать, где наши позиции, а где немецкие, вдруг вырвался звонкий девичий голос: «Разрешите доложить! Это наша траншея, товарищ генерал!.. А немецкая дальше. Вы еще по нашей шарахнете, а там бойцы». Он увидел сначала ее глаза — серые, злые, в упор смотрящие на него, потом тугие соломенные волосы, падающие из-под пилотки, она стояла, сжимая в руке телефонную трубку, и тут же последовал окрик: «Прекрати, Крылова!». Но он шагнул к ней, спросил: «Откуда знаешь?». И она безбоязненно выпалила: «Нитку туда тащила, товарищ генерал... Не верите? Давайте, проползем со мной». И ему сделалось весело, ему стало наплевать на все, да у него еще был в запасе час, сказал: «Ну, веди». Все было двинулись за ним, но он велел идти только ей и адъютанту... Конечно, ничего этого не нужно было делать, да если кто из серьезных людей узнает, что он поддался, как мальчишка,— засмеют. Но он поддался, он и сам еще не понимал, почему, но ему было весело двигаться за ней какими-то тропками, ползком через поле, потом по траншеям, и опять через болото ползком, видеть, как она ловко одолевает пространство, словно ящерица. Адъютант запыхался, уговаривал вернуться, Найдин не слушал, он чувствовал себя молодым и сильным, словно не было за плечами прожитых лет, а будто вернулся он в свою курсантскую молодость.

Может быть, и не так все случилось, но Светлана это представляла легко. До сих пор она не знала — выдумал ли отец эту историю знакомства с матерью или все происходило именно так, уж очень похоже на отца... Когда добрались они до передовой траншеи, телефонистка Крылова рассмеялась: «Ну и видик у вас, товарищ генерал!». И он рассмеялся. Сели среди бойцов, перекурили, он спросил: «Что же я тебя раньше не видел, Крылова?». А она в ответ: «Плохо смотрели, товарищ генерал». И он согласился, что и вправду плохо смотрел, а если бы был внимателен — такую бы не пропустил. И сразу решил: теперь уж не пропустит... А через час начался бой, и он потерял ее, а нашел только через три месяца, когда она выписалась из медсанбата, ее хотели отправить с фронта — пусть долечивается дома, но он сказал: «Ты оставайся со мной. Я ведь все время думал о тебе...»

Конечно, то был рассказ для девчонки, нечто вроде сказочки, но ей тогда хватило этого, чтобы представить, как они жили на войне и любили друг друга... И она плакала, когда читала: «Мой жребий посвящен его судьбе, и мне нельзя в разгар его похода остаться мирной мошкою в тылу. Опасности милей мне, чем разлука». Ей тогда казалось, что стихи, пришедшие из глубины веков, писаны и об отце с матерью, и она размышляла о том, что через века неизбежно происходит повторение судеб, повторение в главном, и этим-то жизнь отца и матери причастна к вечности.

Такое могло прийти в голову только по наивности, потом она узнала,

как на самом деле было им сурово и тяжко в годы войны и после нее, сколько пришлось всего перетерпеть, и красота шекспировских строк отделялась от их жизни, от кровавого месива, повседневных неудобств, физических и духовных страданий, но это лишь возвышало в ее глазах отца, и когда она рассказывала об этом Антону, то голос ее дрожал, и она чувствовала — он понимает, на чем держится ее суровая, без сюсюканий любовь к отцу.

Светлана не знала материнской ласки, но она и сама не была матерью. Прежде, когда они поженились с Антоном, ей казалось: хорошо бы, чтобы был ребенок, как это важно и нужно, потом она перестала об этом думать.

«Почему?» — вдруг возникло в ней. Это и прежде возникало, но она научилась уходить от ответа самой себе, а сейчас вдруг не смогла уйти. «Ну почему?.. Почему?..» И тут же пришла мысль: вот что такое возвращение, это не просто приезд в места, где прожита тобой часть жизни, но и возрождение всего того, что окружало в ту пору, словно все, что ты оставила здесь, все, что не решила,— дожидалось, чтобы ты снова им занялась.

А потом они обедали, и отец говорил, как все скверно получилось у Антона. Отец кашлял, но это была не простуда,— наверное, нервничал, дожидаясь Светлану, и много курил, хотя ему не надо было позволять. Оказывается, вся заваруха с Антоном началась еще зимой, его то таскали на допрос, то отпускали, а с должности не снимали, потом как-то быстро закрутились дела, Антона увезли в область, состоялся суд, и его отправили в колонию.

— Мы хотим... Вот Надежда и я. Чтобы ты на свиданку к Антону съездила.

Светлана только сейчас по-настоящему поняла, почему ее вызвали в Третьяков, а не сообщили по телефону или письмом: там, в Москве, все бы воспринималось иначе, там, в Москве, были другие заботы и другой долг, там, в Москве, она вполне бы могла посчитать — если откажется от свидания с Антоном, то поступит так во имя других, более важных целей, и это будет выглядеть бесспорным. Но здесь, в Третьякове,— другой отсчет, здесь мгновенно окружила прошлая жизнь с ее прошлыми обязательствами, и московские дела оказывались по сравнению с ними лишь суетой.

— Что же вы сейчас-то спохватились? — только и сумела сказать она.

— Да я был у него!

Маленькие глаза отца налились желчной зеленью, и запавшие щеки натянулись, он наклонил голову.

— Ты его видел? — встрепенулась Светлана.— Что он? Как?

— Да не получилось у нас разговора! — в досаде произнес он.

Светлана ахнула: значит, отец поверил, что Антон мог пойти на такое. Вот ведь в чем дело!.. Отец п о в е р и л... Ему всегда во всем нужны были твердые доказательства, и, если он принял вину Антона, значит, такие доказательства у него есть. Но Светлана не могла, да и не хотела этого принимать. Она не могла представить, чтобы он позарился на деньги, да еще в такой форме... Взятка... Что может быть пакостней?.. Но тут же у нее возникло сомнение: она ведь не знает того, что знает отец,— Антон мог взять эти проклятые деньги и не для себя, он мог их взять для кого-нибудь другого, с него станется. Да мало ли что было!

Вот какая страшная беда свалилась на них. Ее не обойти, не объехать, ее — хочешь не хочешь — надо принять, надо в нее войти, как входят в новый этап судьбы со всеми его непредвиденными сложностями, и, чтобы не потеряться в нем, надобно оглядеться поначалу, обрести хоть какие-то ориентиры. И, поняв все это, она ответила:

— Хорошо. Я поеду к нему.

Теперь уже нельзя было ни отступить, ни колебаться, шаг сделан, и он требовал действий.