Скачки в праздничный день
Шрифт:
Специальности у него не было. Такой, чтобы сразу дала в руки рубли большие, чтоб в ресторан можно было сходить. И чтобы, конечно, одежду заиметь соответствующую. А уж женщин — это само собой, их угощать надо широкой рукой.
И чем дальше, тем все больше разочарование разъедало его. Каждый вечер теперь проходил в каких-то пьяных компаниях, и драки случались, и в милицию его забирали — нраву-то он был не кроткого.
— Эх, пропала моя жизнь, поломалася! — бесновался Кузя и пел сорванным своим голосом песню о море в Гаграх…
Однажды, в конце августа,
— Ты-то как меня нашла? — наконец осенило его спросить.
— Нашла, — улыбнулась Катерина, отвернулась от него, и Кузя посмотрел на нее с невольным восхищением: ну что за баба!
Когда она речь о нем завела, Кузя поник. Не было у него сил ломать перед Катериной комедию: с работы уволили за прогулы, комендантша наседала с выселением. Правду он эту и выложил Катерине.
Тронула она его за плечо, с улыбкой печальной и нежной сказала:
— Поехали, Кузьма, домой. Мать там одна… Нехорошо так-то: мать старенькая уже.
Вдвоем они и возвратились в Петровку. Вскоре Кузя забрал Катерину к себе в дом. Теперь она не стеснялась говорить:
— Желанный ты мой!
И он уже никогда не обрывал ее, а внимал этой нежности с неубывающим изумлением.
Шли годы. Кузьма работал на ферме. Характер его устоялся, стал тверже. Дело нужно было поднимать, расширять, иначе Петровка совсем захиреет.
— Иди, Кузьма Иванович, повоюй за нас, — просила его деревня всем миром. — Бригадир, видишь, глаза опять залил.
И двинулся Кузьма по кабинетам, сипел, ругаясь, надувая жилы на шее, в возбуждении иной раз набрякший свой кулак на стол клал. Авторитетов без дела не признавал, считал, что требует свое, законное.
Как раз к этому времени, то есть в самый разгар его хождений, сменился председатель. Кузьма нового-то и ухватил: загляни к нам в Петровку, в бригаду, начни с нас, худых, свое ознакомление с хозяйством.
А на месте ходили они по балке, и Кузьма толковал, где пастбища устроить с поливом, где сенокосы прекрасные не использовали из-за кустарника. Остановились на том, что будет в Петровке строиться животноводческий городок, а Кузьме быть бригадиром.
Он пришел домой с ошалелыми глазами. Пальцы у него слегка дрожали, когда сел за стол и взял ложку. Ни в каких, самых даже сладких снах не видел он себя так высоко. Ведь, если разобраться, всей Петровке хозяин, за все в ответе, за всех: за баб, за их детишек, за стариков. Страшно!
— Желанный ты мой! Ты не сомневайся, ты вон какой, ты выдержишь!
И он бросился в работу, как когда-то бросался в гульбище — с размахом, неутомимостью, с частушками. Но как бы рано он ни поднимался, как бы поздно ни возвращался, а Катерина все была на ногах, всегда был сготовлен ему завтрак и ужин сохранен теплым. Она смотрела
Он иногда жаловался, трудно ему, ругался и грозил бросить все к чертовой матери, только в город перебраться он намерения уже не высказывал: и Катерина туда не поедет, и сам понял, что здесь, среди этих полей, в возрождающейся Петровке его место, где росли его дети — девочка и мальчик.
…Лето выдалось жарким. Долго не было дождей, стояла сушь, но потом нагнало туч, и начал тяжко хлестать землю ливень. Речушка, сонная, едва-едва преодолевавшая осоку, мгновенно поднялась и, как живое, чешуйчатое тело, яростно извивающееся и бьющееся в берегах, устремилась по балке в широкую долину.
Кузьма Иванович был на ферме, закрывал со скотником двери. Он первый увидел, как сквозь серо-зеленый водопад ливня ломится человек.
— Беда! — услыхал он хриплый крик. — Теляты тонут!
А кругом уже сплошь по земле неслась вода. Поверхность ее кипела, белые кисейные столбы пыли качались перед стеной ливня. Раскаты грома глушили его ровный гул.
На ферме в пролете стоял «Беларусь», что-то привозили на нем. Кузьма Иванович велел отцепить тележку.
— Отворяй! — закричал он.
И когда ворота распахнули, на полном газу, весь в шипящих брызгах, шаром охвативших трактор, покатил к загону, где были телята. Едва успели на ходу вскочить пастух и скотник.
Трактор кидало из стороны в сторону. Кузьма Иванович ехал без дороги, да и не было ее уже видно. Все глубже и глубже становились, все ощутимее напор воды, но он боялся одного: не промахнуться, не проскочить мимо загона.
Но вот впереди что-то темное замаячило, послышались тоскливые взмыкивания телят. Они сбились все в одном углу.
— Вы стойте на горе, — закричал он пастуху и скотнику, ехавшему с ним. — Там принимайте телят, а я их доставать буду.
Он окончательно охрип, обессилел, выгоняя телят на гору. Последнего едва вытащил наверх: вода поднялась чуть не до пояса.
Все кажется! Кузьма Иванович оглянулся. Внизу у загона виднелся трактор. Эх, сразу бы его оставить на горе! Широко раскидывая руки, как бы гребя ими, он побрел к машине, чувствуя, как с каждым шагом убывают силы. Он стал скользить, падать, в каком-то тумане стал забираться на трактор, зайдя зачем-то с наклонной стороны. И как во сне кошмарном почувствовал, что его опрокидывает, и он, вцепившись в руль, заорал что-то дикое и неразборчивое.
…Все в больнице поражались твердости, с какой Кузьма Иванович переносил свое несчастье. Трактор, опрокинувшись, размозжил обе его ступни. Их пришлось ампутировать.
— Главное — жив остался, вот что, — говорил он бодро. — А ноги — что ж! Жалковать не приходится: новых не вставишь… Будем жить и так, не пропадем.
Тех, кто пытался ему сочувствие свое высказывать, он бесцеремонно обрывал на первом же слове.
— Не трудися, миляга, не нуждаюсь в слезах.
Тогда кто-то, может, даже с досады, сказал: