Скалолаз. В осаде
Шрифт:
А они подкатывают на своих велосипедах, не спеша, с презрительно-издевательскими ухмылками, которые Гейб так ненавидит. И вовсе не потому, что так ухмыляются эти ребята, а потому, что эти ухмылки предназначались ему. Потому, что он слабый, сутулый, очкастый. Вот с Тедди Хоскинсом, нападающим школьной футбольной команды, они разговаривают совсем по-другому, заискивающе-уважительно. А с ним — так, и никак иначе.
Их четверо. Высокий красавчик Эдди Белью с прической под Элвиса и отличной фигурой — на спортивных состязаниях все девчонки восторженно замирают, глядя на него. Уэлч Крайон — этот пониже, да и физиономией не вышел, к тому же руки
Третий, тощий, не лучше Гейба, но головы на три выше, сопливистый, угрястый мальчишка дураковатого вида, с вечно вытаращенными глазами и приоткрытым губастым ртом, в котором видны испорченные, гниющие зубы, по имени Томас Ленсуорд. Отец его, крепко пьющий механик на небольшой автостанции, что на Драйв-энд-Роуд, мало занимался сыном. Тот вечно ходил в одних и тех же мятых, засаленных джинсах, да и вообще весь он был засаленный и грязный. Мама говорила, что и отец, и сын Ленсуорды, в общем-то, глубоко несчастные люди. Однако Гейб что-то этого не замечал. Как, похоже, и Томас. Он, напротив, казался счастливым. Но самый последний болван в городе понимал: Белью держит Ленсуорда исключительно ради самоутверждения. И только. Никакой особой нужды в этом нет.
Четвертый — низкий, тучный толстяк, похожий на турнепс, с жидкими, ломкими волосами, больше смахивающими на цыплячий пух. Его называли просто Ренди. Фамилии Гейб не знал, да, собственно, ему это было и ни к чему. Не интересовала его фамилия.
Четверо окружили очкарика полукольцом, похихикивая, предвкушая отличную забаву. Эдди лениво грыз зубочистку, движением губ отправляя ее из одного угла рта в другой.
— Так, так, так, — лениво протянул он, на манер ковбоя с Крайнего Запада. — Кого я вижу. Четырехглазый. Ты куда топаешь, бой?
Гейб сглотнул. Ему захотелось жалобно пролепетать что-нибудь, вроде: “В библиотеку” и “Пропустите меня, ребята, что я вам сделал”, но он взял себя в руки и довольно твердо, насколько это вообще было возможно, ответил:
— А тебе какое дело?
— Хм, — Эдди сплюнул расщепленную зубочистку под ноги, растер ее об асфальт острым мыском нарочито-грубоватого ковбойского сапога, а затем улыбнулся. — Что-то ты стал много разговаривать, бацилла, — голос у него вкрадчивый, тихий. — А?
Гейб обернулся. Мороженщик продолжал щуриться, прикрыв ладонью глаза, и смотреть в их сторону.
— Сколько всегда.
— Да нет, ты ошибаешься, четырехглазый. Много. Даже слишком. Верно, ребята?
Стоящие рядом мальчишки тут же закивали с готовностью. Все, что бы сейчас ни сказал Эдди, они подтвердили бы не задумываясь.
— Вот видишь, — вновь обратился к Гейбу Белью. — Кстати, я ведь предупреждал тебя, Бацилла, чтобы духу твоего не было в нашем квартале. Разве нет?
— А ты что, купил его? — спросил Гейб, чувствуя непреодолимое желание повернуться и броситься наутек, вопя во все горло.
— Конечно, — смотрел ему в глаза немигающим взглядом тот. — И ты должен заплатить ренту за проход через нашу территорию. Иначе… — он закатил глаза. — Выбирай сам, бой.
— У меня нет денег, — ответил Гейб, сжимая в потном кулаке никель.
— Ну, тогда твои дела — полное дерьмо, — ухмыльнулся Эдди. — Боюсь, что с нашей стороны было бы слишком расточительно пропускать бесплатно
Томас придурковато гыкнул, кивнул и растянул толстые губы в гнилозубой ухмылке.
— А-ага, — он был еще и заикой. — Т-т-т…
— Точно, — договорил за него Уэлч.
— А-ага.
— Уматывай домой, дохляк, — победно осклабился Эдди. — И благодари Бога за то, что я сегодня отпускаю тебя живым, усек?
Гейб знал: стоит ему побежать — в библиотеку, домой ли — и вся эта велокомпания погонит его пинками, свистом, тычками в спину. Хотя, конечно, обойдется без драки, но… Он тоскливо огляделся. Никого. Не считая, конечно, старого грека. Черт бы побрал эти послеобеденные часы. Вздохнув, Гейб открыл рот, собираясь сказать: “Хорошо, конечно, ребята”, однако вместо этого, совершенно неожиданно даже для самого себя, не говоря уж об этих четверых, вдруг выпалил:
— Я пойду в библиотеку, Эдвард. А ты можешь уматывать, куда тебе хочется.
— Ну что ж, — спокойно пожал плечами Эдди, — придется тебе объяснить, ублюдок, что такое частная собственность.
Именно спокойствие, а вовсе не сила пугало Гейба больше всего. Драки он, конечно же, боялся. Еще бы не бояться, когда тебе одиннадцать, а против тебя четверо четырнадцати-пятнадцатилетних подростков.
— Эй, Бацилла, — вдруг окликнул его Уэлч, стоящий крайним справа.
Гейб повернулся, готовясь дать отпор, но в ту же секунду Эдди, почти не размахиваясь — а потому вдвойне неожиданно — ударил его в лицо. Он упал на нагретый солнцем асфальт. Книга вылетела из рук, очки тоже оказались на земле, совсем рядом с лицом. Скошенный вперед каблук ковбойских сапог раздавил хрустнувшие линзы и, должно быть, для верности, покрутился на них, растирая в мелкое матовое крошево. В это же время Уэлч и толстяк Ренди добросовестно, с придыханием, били Гейба ногами, особенно стараясь попасть в живот. Томас же Ленсуорд, гогоча, с икающими всхлипами, вырывал страницы из “Теории шахматной игры” и подбрасывал их вверх. Они, как подраненные птицы, кружась и качаясь, падали на проезжую часть, и подхватываемые ленивым ветерком, шелестя, уплывали по Ромеро-стрит.
В тот раз его все же спас мороженщик и подоспевший полицейский. Честно говоря, если бы не они, Гейбу пришлось бы очень туго, и неизвестно, чем бы закончилось обвинение.
Патрульный Чак Несбит помог ему подняться, а стоящий рядом грек, запыхавшийся и потный — шутка ли, пробежал почти квартал — сказал громко, с невероятнейшим греческим акцентом:
— Не надо плакать, — Гейб-то, собственно, и не плакал, но мороженщик, видимо, считал, что если бьют, то обязательно и плачут. — Вырастешь большой и накачаешь мускулы, сам будешь их лупить, — он покрутил в воздухе крепкими, большими, поросшими седым волосом кулаками. — Бум! Тогда они будут плакать, а?
Гейб ничего не ответил, но про себя решил, что станет делать гимнастику, но бить — никогда. Никогда и никто не сможет сказать, что он, Гейб, кого ударил. Особенно слабого.
Потом, с возрастом, приходило понимание простого факта: жизнь неоднозначна. Бывают случаи, когда нельзя не бить. Как сейчас.
Огонь почти погас. Темная горка пепла мерцала рыжими искрами. Они двигались и, если не вглядываться внимательно, создавалось ощущение, что черное пятно костровища — это ночной город с мчащимися по нему автомобилями и огнями реклам. Гейб закрыл глаза, слушая неспокойное дыхание Джесси, отвлекаяь от мыслей о прошлом, настраиваясь на сон.