Скарамуш

Сабатини Рафаэль

Маркиз взглянул на Андре-Луи скорее с удивлением, чем с гневом, и ощутил какое-то смутное, почти пророческое беспокойство.

И действительно, новый депутат, само появление которого было вызовом, заявил о себе в выражениях, не оставлявших и тени сомнения в его намерениях:

— Я предстаю перед вами как преемник того, кто был убит три недели тому назад.

Такое начало, приковавшее к Андре-Луи всеобщее внимание, сразу же вызвало крик негодования правой. Он сделал паузу и взглянул на них с лёгкой улыбкой — на редкость самоуверенный молодой человек.

— Господин председатель, мне кажется, что депутаты правой не принимают мои слова. Ничего удивительного: господа

правой, как известно, не любят правды.

Раздался рёв. Члены левой выли от смеха, а члены правой угрожающе вопили. Служители сновали по залу, взволнованные, вопреки обыкновению, хлопали в ладоши и тщетно призывали к порядку.

Председатель позвонил в колокольчик.

Голос Латур д'Азира привставшего с места, перекрыл шум: — Фигляр! Тут не театр!

— Да, сударь, тут охотничье угодье для задир-фехтовальщиков, — последовал ответ, и шум усилился.

Новый депутат в ожидании тишины озирался по сторонам. Он заметил ободряющую усмешку Ле Шапелье, сидевшего неподалёку, и спокойную одобрительную улыбку Керсена — знакомого бретонского депутата. Несколько поодаль он увидел крупную голову Мирабо, откинутую назад, — тот наблюдал за ним с некоторым удивлением, слегка нахмурясь. Ему бросилось в глаза бледное лицо адвоката из Арраса — Робеспьера, или де Робеспьера, как теперь называл себя маленький сноб, присвоив аристократическое «де» в качестве прерогативы человека, выдающегося в советах страны. Склонив набок тщательно завитую голову, депутат от Арраса внимательно изучал оратора в лорнет, а очки в роговой оправе, в которых он читал, были сдвинуты на лоб. Тонкие губы Робеспьера были растянуты в улыбке тигра, впоследствии столь знаменитой и вызывавшей такой страх.

Постепенно шум замер, так что стали слышны слова председателя, который серьёзно обратился к молодому человеку, стоявшему на трибуне:

— Сударь, если вы хотите, чтобы вас услышали, позвольте посоветовать вам не вести себя вызывающе. — Затем он обратился к залу: — Господа, если мы хотим продолжать, я попросил бы вас сдерживать свои чувства, пока оратор не закончит речь.

— Я попытаюсь подчиниться, господин председатель, предоставив господам правой заниматься провокациями. Я сожалею, если то немногое, что я сказал, прозвучало вызывающе, однако я не мог не упомянуть известного депутата, место которого недостоин занимать, а также умолчать о событии, вызвавшем прискорбную необходимость замены. Депутат Лагрон был человеком редкого благородства и самоотверженности. Его вдохновляла высокая цель — выполнить долг перед своими выборщиками и перед этим Собранием. Он обладал тем, что его противники называли опасным даром красноречия.

Латур д'Азира передёрнуло от этой знакомой фразы — его собственной фразы, которую он употребил, чтобы объяснить свои действия в истории с Филиппом де Вильмореном и которую ему постоянно швыряли в лицо с мрачной угрозой.

И тут раздался голос остроумного Казалеса — самого большого насмешника в партии привилегированных, который воспользовался паузой в речи оратора.

— Господин председатель, — очень серьёзно спросил он, — не совсем ясно, для чего поднялся на трибуну новый депутат: чтобы принять участие в дебатах по поводу структуры законодательного собрания или чтобы произнести надгробную речь над покойным депутатом Лагрону?

На этот раз бурному веселью предались депутаты правой, пока их не остановил Андре-Луи:

— Этот смех непристоен! — В такой истинно галльской манере он бросил перчатку в лицо привилегированным, не желая довольствоваться полумерами. Смех мгновенно смолк, уступив место безмолвной ярости.

Он торжественно продолжал:

— Всем вам известно, как

умер Лагрон. Чтобы упомянуть его смерть, требуется мужество, а чтобы смеяться при её упоминании, нужно обладать качествами, которые я затрудняюсь определить. Если я заговорил о его кончине, то лишь в силу необходимости, объясняя своё появление среди вас. Теперь мой черёд нести его ношу. У меня нет ни силы, ни мужества, ни мудрости Лагрона, но я буду нести эту ношу со всей отпущенной мне силой, мужеством и мудростью. Я надеюсь, что те, кто нашёл средство заставить умолкнуть его красноречивый голос, не прибегнут к такому же средству, чтобы заставить замолчать меня.

С левой стороны раздались слабые аплодисменты, а с правой — презрительный смех.

— Родомон! — позвал его кто-то. Андре-Луи взглянул в том направлении, откуда донёсся этот голос, — там сидела группа дуэлянтов-убийц — и улыбнулся. Его губы беззвучно прошептали:

— Нет, мой друг — Скарамуш. Скарамуш, ловкий, опасный малый, идущий к своей цели извилистыми путями. — Вслух он продолжал: — Господин председатель, среди нас есть такие, кто не понимает, что мы собрались затем, чтобы создать законы, с помощью которых Францией можно будет справедливо управлять и вытащить её из болота банкротства, где она может увязнуть. Да, есть такие, кто жаждет крови, а не законов, и я серьёзно предупреждаю их, что они сами захлебнутся в крови, если не откажутся от силы в пользу разума.

Эта фраза тоже пробудила воспоминания у Латур д'Азира. Повернувшись, он обратился к своему кузену Шабрийанну, сидевшему рядом:

— Опасный негодяй этот ублюдок из Гаврийяка.

Шабрийанн, побелевший от гнева, взглянул на него сверкавшими глазами:

— Пусть выговорится. Не думаю, чтобы сегодня его вновь услышали, — предоставьте это мне.

Латур д'Азир вряд ли смог бы объяснить, почему он с чувством облегчения откинулся на сиденье. Он говорил себе, что нужно принять вызов, однако, несмотря на ярость, ощущал какое-то странное нежелание это делать. Да, этот малый умел пробудить в нём неприятные воспоминания о молодом аббате, убитом в саду позади «Вооружённого бретонца» в Гаврийяке. Не то чтобы смерть Филиппа де Вильморена отягощала совесть господина де Латур д'Азира — он считал, что его поступок полностью оправдан. Нет, дело было в том, что память воскрешала перед ним неприятную картину: обезумевший мальчик на коленях возле любимого друга, истекавшего кровью, умолявший убить и его и называвший маркиза убийцей и трусом, чтобы разозлить его.

Между тем, покончив с темой смерти Лагрона, депутат на трибуне наконец подчинился порядку и заговорил на тему, которая дебатировалась. Правда, он не высказал ничего заслуживающего внимания и не предложил ничего определённого. Речь его была очень краткой — ведь она послужила лишь предлогом для того, чтобы подняться на трибуну.

Когда после заседания Андре-Луи покидал зал в сопровождении Ле Шапелье, он обнаружил, что его со всех сторон окружают депутаты, в основном бретонцы. Они, как телохранители, защищали его от провокаций, неизбежных после его вызывающей речи в Собрании. На минуту с ним поравнялся огромный Мирабо.

— Поздравляю вас, господин Моро, — сказал великий человек. — Вы прекрасно держались. Несомненно, они будут жаждать вашей крови. Однако возьму на себя смелость дать вам совет: будьте осторожны, не позволяйте себе руководствоваться ложным чувством донкихотства. Игнорируйте их вызовы — именно так поступаю я сам. Я заношу каждого, кто меня вызвал, — а их уже пятьдесят — в свой список, и там они навсегда останутся. Отказывайте им в том, что они называют сатисфакцией, и всё будет хорошо.

Андре-Луи улыбнулся и вздохнул.