Скатерть английской королевы

Бару Михаил Борисович

В 1541 году крымский хан Сагиб-Гирей во главе стотысячного войска, в составе которого были и турки, и поляки, дошел до Зарайска, где его настолько неприветливо встретили зарайский воевода и своевременно подошедший полк под командованием князя Турунтая-Пронского, что он вынужден был повернуть назад. Просто так, несолоно хлебавши, ему уходить не хотелось, и он осадил Пронск. Вернее, сначала предложил городу сдаться. Пронский воевода Василий Жулебин был человеком набожным и во всем полагался на волю Божью. Потому и ответил Сагиб-Гирею: «Божией волею ставится город, и никто не возьмет его без воли Божией», – а чтобы воля Божья поскорее исполнилась, приказал гарнизону крепости и всем, кто в ней был, стрелять в наступавших татар изо всех пушек, пищалей и поливать их кипятком. И делали они так двое суток без передышки, до тех пор пока Сагиб-Гирею разведка не донесла, что на подходе русские полки, идущие на выручку осажденным. Тут татары решили не испытывать судьбу, сняли осаду и отступили на юг.

Через девять лет после этой осады татары снова… и еще через девять лет… и через четыре года… и через три… и так до самой Смуты, когда они стали приходить еще чаще и даже в 1613 году исхитрились сжечь дотла пронский посад, хотя город так и не смогли взять. В 1626 году пронская крепость

пострадала… от собственных защитников. Так пострадала, что пришлось писать челобитную в Москву, в Разрядный приказ. На Святой неделе, в понедельник, пронские стрельцы, вместе с пронскими же пушкарями, воротниками, плотниками, дворниками с одной стороны, и пронские казаки с другой устроили кулачный бой. Сначала бились кулаками под городской стеной. Потом кто-то кинул со стены камень, потом еще три, потом много, потом казаки стали выламывать бревна из стены, потом городские выломали бревна из той же стены, но сверху и стали на казаков бросать, потом кто-то трезвый догадался послать за воеводой Федором Киселевым и казацким головой Дмитрием Левоновым, потом «…они к нам выехав, тово лесу городовому ломанова смотрели с нами вместе. И мы, холопи твои, о том Фёдору Киселёву говорили, что делается не гораздо… И Фёдор начал с нами говорить, станем де мы тех людей сыскивать, которые так своровали. И апреля, государь, в 14 день приезжал к нам… в съезжую избу Фёдорка Селев и привёл с собою, сыскав, стрельца Оношку Желонина и нам его отдал. И мы… тово Оношку расспрашивали, для чего город ломал. И он перед нами повинился, сделал де я то под хмелью».

В 1630 году, после целого ряда просьб и челобитных, порядком обветшавшую от частого употребления пронскую крепость, а заодно и сам город решено было перестроить. И вовремя, поскольку через три года Пронск осадил тридцатитысячный отряд крымских татар. Штурмовали они Пронск, штурмовали… и ушли несолоно хлебавши. Больше неприятеля под своими стенами Пронск не видел.

Вообще говоря, пронские служилые люди воевать умели. Отряд пронских казаков-добровольцев под командой атамана Петруши Пронца принимал участие в Ливонской войне и отличился при взятии крепости Смельтина, за что был пожалован царем. И атаман, и казаки. Пронские ратники «вольными охочими людьми» в составе большого войска ходили воевать крымских татар в низовья Дона, записывались во вновь создаваемые полки в качестве рейтаров, драгун и просто солдат. В Москве прончане были на хорошем счету. Их представителей даже приглашали на земские соборы. Выбирали они Бориса Годунова на царство и в годы Смуты принимали участие в создании Первого и Второго земских ополчений. С ними советовались и тогда, когда обсуждали вопросы пограничной службы.

С ополчениями, правда, не все было просто. Поначалу Пронск принял сторону Самозванца, и в нем в большом количестве завелись поляки, но потом город одумался, выгнал их и даже выдержал польскую осаду, правда не без помощи прибывшей на помощь дружины князя Пожарского. Во время этой осады в Пронске укрывался Прокопий Ляпунов. То есть сначала Пронск захватили призванные поляками малороссийские казаки, которые захватывали все, что захватывается, потом Ляпунов отбил у них город, чтобы отдать его в руки королевича Владислава, призванного на царство Московской боярской думой, а уж потом, когда королевич стал медлить с приездом, когда Ляпунов передумал отдавать ему Пронск, когда уже все вокруг перестали понимать, против кого надо дружить и кому присягать, пришлось отбиваться и от поляков, и от сторонников Тушинского вора, и от малороссийских казаков. Тот момент, когда Ляпунов разговаривает с освободившим его Пожарским, изображен на центральной части триптиха рязанского художника Евгения Борисова. Триптих огромный и занимает всю стену одного из залов Пронского краеведческого музея. Правая часть картины изображает

родину-мать

жену художника с суровым лицом родины-матери в дорогой собольей душегрейке, в парчовой на маковке кичке, рядом с ней, наряженный в желтый кафтан с прорезными рукавами, стоит

молодой боярин

то ли племянник, то ли более дальний родственник художника, рядом с более дальним родственником стоит на задних лапах вовсе не родственник и держит в зубах обломок стрелы… Чья собака, не знаю. Экскурсовод, как я его ни пытал, про собаку не сказал ничего. Сказал только, что вокруг жены художника, изображая священника, первого, второго и третьего стрельцов, стоят родственники художника по линии жены.

Вернемся, однако, в Пронск Смутного времени. После того как распалось Первое ополчение, Пронск был на два года захвачен сторонниками атамана Ивана Заруцкого, который поставил в крепости своего воеводу. В 1613 году Пронск осадил отряд Второго ополчения под водительством князя Волконского. Как только ополченцы захватили посад, сторонники Заруцкого сдались, и пронский воевода был взят под арест. Никто тогда, в марте 1613 года, и подумать не мог, что перевернута, говоря языком литературных штампов, последняя страница бурной, полной драматических событий военной истории Пронска.

В последней четверти семнадцатого века мы застаем пронскую крепость сильно обветшавшей. Тайницкая башня, в которой был драгоценный колодец на случай осад, во время пожара горела и обвалилась. Если сравнивать с тем, что было сто с лишним лет назад, то количество стрельцов уменьшилось в два раза, а казаков и вовсе в семь раз. Зато прибавились беглые стрельцы и казаки с Дона. Дошло до того, что пронский воевода писал и писал челобитные в Москву, в которых просил и просил прислать в Пронск вестовой колокол, а из Москвы ему… Пронский вестовой колокол, пришедший в негодность после пожара 1681 года, был отправлен в Пушкарский приказ, а в городе «по вестям и в пожарное время бить не во что, и градцким людям ведомости вскоре подать непочему. А пожары в Пронску чинятся почасту, а посады, государи, градцких всяких чинов жителей отдалены, а без вестового колокола в городе Пронску быть невозможно…». Что же касается самого города, то про него отписано, что «сгорел и после пожарного времени зачат да вновь…».

«В серебреном поле стоящий старый дуб»

При Петре Великом Пронск в результате нового административного деления стал уездным центром Переяславль-Рязанской провинции Московской губернии. Да, именно так все называлось – сложно и неудобопроизносимо. Простые времена кончились. Простые в административном смысле. Командовал уездом земский комиссар. Все посадское население перестало подчиняться воеводе и получило права самоуправления. Нужно

было из своей среды выбрать бурмистров, которые решали все дела в земской избе. Был еще и президент земской избы, должность которого по очереди исполняли бурмистры. И все это было бы прекрасно, кабы в Пронске существовало посадское население – купцы, мещане, ремесленники. Но его почти не было. Были пушкари, были стрельцы, были затинщики, были казаки, а купцов… Конечно, жены стрельцов, пушкарей и казаков торговали излишками укропа и репы, выращенных на своих огородах, но купчихами их называть было бы неправильно. Понятное дело, что Петра Алексеевича все эти житейские мелочи, совершенно не различимые из Петербурга даже в сильную подзорную трубу, не волновали. Когда купцов было велено разделить на гильдии, когда бурмистерские избы, только начавшие работать, были заменены городским магистратом… тогда в Пронске поняли, что новый царь не отвяжется, и наскребли у себя по сусекам чуть больше трех десятков посадских людей. Магистрат в городе был такой, меньше которого нельзя было устроить, – он состоял из одного бургомистра и одного ратмана. При магистрате устроили канцелярию писцов, и тут… император приказал долго жить. Через три года после его смерти все нововведения были отменены, и единственным органом управления и суда в уездах вновь стал воевода.

И все же. Хоть и мало было в Пронске посадских людей, а один из них «Яков Козьмин сын Рюмин» в августе семьсот тринадцатого года подал царю челобитную с просьбой разрешить ему строительство чугуноплавильного завода в уезде на реке Истье. Все для того, чтобы устроить здесь такой завод, было – и болотная руда, которую здесь находили еще со времен вятичей, и залежи каменного угля. Петр так любил подобного рода челобитные, что подписывал их незамедлительно. Мало того, царь от щедрот приписал к заводу несколько сот крестьянских душ. Уже в октябре того же года, что по тем временам было третьей космической скоростью, начали строить завод, а через год он был построен. Тут бюрократическая машина дала сбой, и пришлось ждать еще год, чтобы получить от Рязанского губернского правления разрешение начать выплавлять чугун и продавать его. В семьсот шестнадцатом году уже вовсю выплавляли чугун и ковали железо, а еще через год неподалеку от завода, в соседних селах, открываются игольные фабрики, учредителями которых были купцы Рюмин, Томилин и англичанин Боленс. Петр Алексеевич не оставил своим попечением и эти фабрики. В семьсот девятнадцатом году он подписал, как сказали бы теперь, протекционистский указ о таможенных пошлинах на иностранные иголки. Редкой, надо сказать, откровенности документ. В нем так и было написано: «…а продавать иглы во всем Российском государстве те, которые делаются на заводах Российских купецких людей Сидора Томилина и Панкрата Рюмина».

Стоило построить игольные фабрики – сразу потребовалась в большом количестве проволока для изготовления иголок. Тут же и построили еще две фабрики для вытягивания проволоки и одну катальню. С одной стороны, ничего особенного, даже по тогдашним европейским меркам, тут нет, а с другой… Вот так, чтобы от болотной руды до готовых иголок, у нас еще не было. Не в Пронском уезде не было, не в Рязанской губернии, а во всей Российской империи. Пятьдесят шесть лет семья Рюминых и их партнеры владели всеми этими заводами и фабриками. И все это время иголки исправно выпускались. Первые сто лет существования заводы Рюмина и Томилина и вовсе были единственными в России по выпуску иголок. В 1773 году заводы перешли к богатому помещику генералу Кириллу Петровичу Хлебникову, потом, как приданое за его дочерью Анной, – к Дмитрию Полторацкому, а от него в 1842 году – к его сыну Сергею, который завез паровые машины и новое оборудование из Англии, Бельгии и Германии, выписал оттуда специалистов, выстроил новую домну, которая давала пятьсот пудов чугуна в сутки и мягкое железо, из которого тянули проволоку для изготовления игл. И все это время иголки продолжали исправно выпускать. К 1857 году игольная фабрика в селе Коленцы производила от ста двадцати до ста пятидесяти миллионов иголок в год и 150 пудов булавок. Фабрика, расположенная в соседнем селе Столпцы, выпускала семьдесят пять миллионов иголок. Тут, правда, есть одна тонкость. Дело в том, что для иголок высшего сорта привозили проволоку из Англии 45

45

Взял я сто пятьдесят миллионов иголок одной фабрики и прибавил к ним семьдесят пять миллионов иголок другой – и получилось у меня, что на каждого жителя Российской империи в 1857 году приходилось почти по три швейные иголки из Пронского уезда. Стало мне интересно – сколько же иголок сейчас приходится на каждого жителя Российской Федерации? Искал я, искал и наткнулся на статью, в которой рассказывается о маленьком заводике по производству иголок в поселке Арти в Свердловской области. Оказалось, что этот заводик в нашей стране единственный. Больше швейные иглы не выпускает у нас никто. Его во время войны эвакуировали из Подольска – он и прижился на Урале. Оборудование у него старое, полувековой давности, но все же работает. Выпускает этот завод размером с два или три школьных кабинета труда десять миллионов игл в год. Пишут, что эти иглы занимают около пятнадцати процентов российского рынка игл. Еще десять процентов продают у нас немцы, а остальные семьдесят пять процентов выпускает страна, которая выпускает все на свете. У нее иглы хоть и хуже качеством, но зато дешевле в пять раз. Издать указ, в котором было бы написано: «…а продавать иглы во всем Российском государстве те, которые делаются на заводах Российских купецких людей…», наверное, можно, но некому. И неизвестно, нужно ли. Получается, что на каждого из нас приходится вместе с китайскими и немецкими иголками примерно по половине иголки. Тут, правда, есть одна тонкость. Дело в том, что проволоку для наших российских иголок… привозят, как и триста лет назад, из Англии. Правда, по другой причине. Необходимую для производства иголок сталь после года экспериментов сварили в Белорецке. Сварили и сказали, что меньше вагона им смысла делать ее нет. Покупаете сразу вагон – тогда варим, но меньше вагона никак. В советское время в Белорецке тоже варили такую сталь, но тогда и речи не было, чтобы… Не было и все. Варили молча, потому что план, приказ и прогрессивка. (Правда, тогда выпускали триста миллионов игл в год.) Купить вагон дорогой стали заводик в Артях не может. Он может купить немножко, понаделать иголок, продать их и снова купить немножко стали. На таких условиях, чтобы купить немножко, чтобы проволока отличного качества, чтобы не по грабительской цене… согласны только английские капиталистические акулы.

Конец ознакомительного фрагмента.