Скатерть Лидии Либединской
Шрифт:
«Пришел ко мне Женя Пастернак и говорит: „Ну, вы теперь ремонтируйте свой дом, мы на вечные времена остались в Переделкине“», — рассказывала Елена Цезаревна.
Но последствия были ужасные. Что сделал Лукьянов? Он поговорил с Черненко, тот написал письмо Маркову, Первому секретарю Союза писателей. Что, мол, трудящиеся просят сохранить дома Чуковского и Пастернака, это, скорее всего, будет хорошо воспринято общественностью, давайте поможем им это сделать.
Тогда Марков ответил в Политбюро, что действительно, народ очень интересуется этими домами, но почему — только Чуковский и Пастернак? Ведь в Переделкине жили Фадеев, Федин и много других советских писателей. Давайте создадим Литературное Переделкино и выделим подобающее место в музее и этим замечательным авторам. То есть Марков отказал Генеральному секретарю, и получилось так, что Елена Цезаревна продолжала ходить по судам, ведь там шли судебные решения, связанные с их выселением из дома Чуковского.
Отношения с музеем Чуковского у Либединской оставались самые лучшие. «Лидия Борисовна часто бывала у нас, — рассказывала Е.Ц., — она не очень боялась мамы. Конечно, отношения у них не были хорошими, потому что они обе занимались Герценом. Мама не любила больших собраний. Лидия Борисовна у нас бывала постоянно на дедовых годовщинах. У них было всегда с К.И. очень нежное общение. Она легкая была».
Жизнь Лидии Борисовны всегда была связана с именем Александра Ивановича Герцена: ее либеральные убеждения, взгляды, свободолюбие корнями уходили в его творчество. О том, сколько хорошего она сделала для музея А. И. Герцена, подробно рассказано в воспоминаниях Ирины Александровны Желваковой.
Летом 2001 года в имении Блока Шахматово состоялось открытие восстановленного Главного дома усадьбы. Этому событию предшествовали долгие годы хождения по инстанциям, в которых мама вместе со Станиславом Стефановичем Лесневским принимала самое деятельное участие. А началось все в 1967 году. В предисловии к книге о Блоке «Жизнь и стихи» [58] мама так описывает свою первую поездку:
58
В книге есть посвящение: «Дочке Ниночке, верной спутнице в моих блоковских странствиях».
«…Шахматово! Оно совсем близко от Москвы, каких-нибудь шестьдесят-семьдесят километров, так почему же я до сих пор не побывала там? Была же я в Ясной Поляне и в Михайловском. И в лермонтовских Тарханах. И в Васильевском, где прошло детство Герцена. И в далеком ауле Нар, где родился осетинский поэт Коста Хетагуров. И в Веймаре, где Гете написал „Вертера“. И даже в маленьком датском городе Оденсе, где впервые увидел свет великий и добрый сказочник Ганс Христиан Андерсен. А хижина Бернса под Шотландским городом Глазго? А белый с черными переплетами дом в Стратфорде, где родился Шекспир?
Так почему же я не удосужилась съездить в Шахматово? Эта мысль не давала мне покоя. Поэт словно звал меня туда, где прошла большая часть его жизни, где все пронизано музыкой блоковского стиха…»
«Занимался золотистый сентябрьский денек. Я встала очень рано, потому что мне не хотелось, чтобы кто-нибудь знал о моей поездке…
От села Тараканова, конечной остановки автобуса, до Шахматова ходьбы около трех километров. Можно идти лесом через деревню Осинки, а можно лугами через Гудино…
Проселочная дорога перебрасывается с холма на холм. Все время останавливаешься, чтобы полюбоваться бескрайними просторами. Новый холм — новые дали. И каждая прекраснее прежней.
Для Блока Россия была болью, тревогой, любовью. О ее судьбах размышлял он здесь во время своих бесконечных прогулок.
Я оглядываюсь с благоговением: по этим дорогам размеренным шагом проходил он по двадцать — двадцать пять верст в день. Здесь в лад его шагам рождались ритмы великих стихов!
…А вот и Шахматово.
Нет, он не глянул на меня, старый шахматовский дом! Его не существует. Он сгорел в 1918 году.
— От него даже фундамента не осталось! — сказал мне широкоплечий человек, сидевший на завалинке подле одного из ладно срубленных домов в деревне Гудино.
За пятьдесят лет на месте, где находился дом, разрослась шумная зеленая рощица. Но фундамент я все-таки нашла. Если разворошить прелую листву, выступают кирпичи, ломаные, покрытые мохнатым мхом.
Я трогала руками замшелые обломки, и мне было очень грустно. Когда-то здесь проходила жизнь, сложная и трудная,
Трудно расставаться с Шахматовым. Так бывает трудно расставаться с дорогим человеком. Я дала себе слово, что вернусь сюда, вернусь много раз».
Мама вернулась туда уже на будущий год, прихватив с собой друзей-поэтов. Около большого валуна, стоящего неподалеку от остатков фундамента, они читали стихи Блока и свои собственные, разговаривали, расстелив одеяло, пили чай из термоса, мечтали, что когда-нибудь на этом месте будет Дом-музей.
9 августа 1970 года в день смерти Блока уже съехались сотни людей. Помню, что была Мариэтта Шагинян, Павел Антокольский, Евгений Евтушенко, Булат Окуджава, Евгений Храмов.
Каждый год в первое воскресенье августа мама ехала в Шахматово, приглашая с собой друзей, детей и внуков. Праздник постепенно стал почти официальным. В нем принимали участие местные власти, обещая свою помощь.
Когда журнал «Духовное наследие» наградил ее небольшой премией, она тут же передала ее на восстановление дома. Тогда она сказала, что ей доставляет большую радость сознание, что хотя бы одна ступенька этого дома восстановлена с ее помощью.
Уверена, что на празднике 2006 года многие вспоминали ее.
Подруги
Рассказывает Лола Либединская
Всегда окруженная друзьями, знакомыми и родственниками, Лидия Борисовна ценила радости общения. Много писала о друзьях, ушедших и живых. Но были в ее жизни два близких человека, две подруги, о которых она не успела написать, но без которых воспоминания о ней будут неполными, — это Алла Александровна Рустайкис и Елена Матвеевна Николаевская.
С Аллой Александровной (Лялей) Лидия Борисовна дружила еще со школы. История их знакомства часто повторялась ими обеими и не имела разночтений. Ляля училась на год старше мамы. При переходе, кажется, из седьмого в восьмой класс мама получила переэкзаменовку по математике. В таком же положении оказалась и Ляля. Они еще не были знакомы, но оказались за одной партой на переэкзаменовке, и Ляля решила мамин вариант, а на свой уже не хватило времени. С этого злополучного дня и началась их большая дружба, продолжавшаяся почти семьдесят лет. До самой старости они, бывало, ссорились и обижались друг на друга совсем по-детски. Скучали и искали достойные способы примирения. Встречались вновь, делились самым сокровенным, вспоминали, много смеялись.
В пятидесятые годы Алла Александровна работала в Куйбышевском театре. В театре она была примадонной, примой. В Москве бывала наездами. Появлялась к нам, как из сказки, — красивая, в необыкновенной широкополой шляпке.
Смешно… Но я была актрисой, Плясала в платьях золотых… И мне носили за кулисы в корзинах письма и цветы. Смешно… Но я была певицей. И тот предел, где «ми» и «фа», мне до сих пор ночами снится, как лучшая в стихе строфа… Смешно… Но я была счастливой! И отрывалась от земли, когда партнеры горделиво меня на суд толпы вели… И мне кричали «Бис!» и «Браво!», и зал гудел, как дно реки, и я налево и направо роняла скромные кивки… И снова занавесь вздымалась, и я все также улыбалась сегодня, завтра и вчера…