Сказание о Маман-бие
Шрифт:
— Что же теперь он сам-то, Маман, будет делать? Ведь он старый холостяк! — Задавая этот вопрос, Шарипа с равнодушным видом, но что-то уж слишком усердно мешала угли в очаге. Волей-неволей надо было Курбанбаю отвечать, хотя, ни на минуту не забывая о «повадках тигрицы», юноша и предпочел бы промолчать.
Ты ведь знаешь, мама, что сын Юсуп-бия из рода табаклы, — его тоже Маманом звали, — так он, оказывается, умер. Вот Маман-бий и собирается теперь жениться на его вдове.
Бледность залила темное лицо Шарипы, ее остановившиеся глаза, бессильно опустившиеся руки невольно выдавали то, что она всеми силами скрывала от сына: ее внезапно рухнувшие надежды самой выйти замуж за Мамана.
— Ну
Юный джигит, который ехал на пир к Есенгельды, не хотел ни о чем советоваться с матерью, хранил про себя свои мальчишечьи секреты. «Тигр», вернувшийся с тоя, уже понял, что свет не так прост, как ему казалось, и материнский совет был ему вот как необходим! — Мама, вот вы обо всем этом хорошенько подумайте сами и мне посоветуйте: за кого мне держаться? Я сам видел, как два бия лбами столкнулись, ну прямо как бараны, — и ни с места! Маман-бий первый не вытерпел, обиделся и уехал, Есим-бий — за ним. А я подумал было тоже уйти, да постеснялся Есенгельды-бия обидеть: ведь у него в доме сидели, хлеб-соль ели. Ну, я и остался. Все остались. Есенгельды-бий сильно разгневался на Маман-бия: «Этот беззубый старый мерин, говорит, еще хочет скакуном стать, ханские указы оглашать! Он, оказывается, воображает, говорит, что раз наш народ его, Мамана, милостью разорился да в камышах запрятался, так никто за ним сюда не придет, никто его здесь не сыщет — и теперь он сам, Маман, будет над каракалпаками ханом! Божья смерть Маману, говорит, а не ханство! Никто из его предков, говорит, ханом не был, и ему вовек не бывать. Если у мудреца, говорит, ум укорочен, то нужно ему сидеть смирно, а не то об первый же корешок джангилевый споткнется и нос расшибет». И знаешь, мама, всем Есенгельды-бия слова очень понравились, все его хвалили. Только Гаип-бахадур молчал да я. А другие-то говорили, что вот, мол, спотыкается теперь Маман-бий, как неподкованный конь на льду. Теперь, мол, повелевать народом уже не может. А похоже, что Маман-бий человек упрямый. Кто что ни говори, а он по-своему повернул. На обратном пути ехал я через аул Бегдуллы Чернобородого. Так все мужчины там землю пашут. Помнишь отцова конюха Омара? Так вот он вместе с сыном своим Нурабуллой и с самим Чернобородым впряглись вместо быков в соху и тянут. Я сказал им: «Не уставать вам! — и спросил:- Вы что тут делаете, съедобные корешки ищете?» А они мне: «Не корешки, мол, ищем, а пшеницу сеем. Нам Маман-бий семена дал!»
— А сам-то он их откуда взял?
— Вот к этому-то я и веду, мама. Оказывается, Маман-бий сменял своего скакуна на беспородную лошадку, а в придачу к ней эти семена взял. И еще хвалит людей, которые его так обманули: добрые, говорит, у нас оказались соседи. Удивляюсь я этому большому бию: три с половиной батмана пшеницы, которую с таким трудом добыл, этим голодранцам даром отдал!
— Значит, все еще надеется укорениться в народе… А это правда, что он женится на Багдагуль, или, может, зря болтают? — Шарипа, жалея, что невольно выдает себя этим вопросом, снова вильнула в сторону:- Знаешь, Курбанбайджан, я думаю, что вся эта склока между биями оттого идет, что измельчали нынче бии, жадные стали, бессердечные — вот как хотя бы и Маман!
Наблюдая за матерью, у которой одно слово было не в ладу с другим, Курбанбай начал понемножку смекать, почему
Не решаясь взглянуть ей вслед, Курбанбай потупя голову размышлял об одиноких женщинах и их странном поведении: «Оказывается, душа вдовы полна непонятных забот и противоречий. Ну, как это можно называть укороченным ум человека, который, разумно понимая страдания одиноких женщин, огласил повеление им же на пользу?»
Это было первое душевное волнение юноши, первое его тяжелое раздумье "над первой головоломкой, которую задала ему жизнь. Снаружи донесся голос матери, которая кого-то звала, и Курбанбай затаился, подслушивая.
— Абадан? Проходи, проходи!
— Иду, Шарипа-апа, иду к вам, бегу.
В голосе Абадан слышалось, что она торопится, говорит, слегка запыхавшись, отрывисто.
— Гонятся за тобой, что ли? Гляди-ка — вспотела! Идем в юрту, поговорим. И с приторной лаской сыну: — А конь твой сено уже съел, голодный стоит!
Курбанбай понял, что у матери свой тайный разговор с этой женщиной. Он поспешно снял с камышовой стенки серп и, не успев поздороваться с гостьей, выскочил в одну половинку двери в то время, как женщины входили в другую.
— Ну, говори, Абадан, что случилось?
Скромно присевшая на краешек циновки Абадан пригладила волосы, на бегу выбившиеся из косы, и вытерла потное лицо:
— Слыхали, Шарипа-апа, указ большого бия?
— Что еще за указ? — Шарипа притворялась, что не знает, о чем говорит гостья.
Так вот, будто мы, вдовы, имеем право выходить замуж за любого, кто нам понравится! Мне кажется, что теперь женщина в сорок лет расцветет снова.
— А мне кажется, что и в сорок пять не угасает огонь в ее душе, сестрица. И как, есть у тебя человек на примете?
Был! А вот сейчас указ есть, а человека нет: женился тот, кого я любила, на женщине, которая его не любит.
— Время как конь необъезженный, сестрица. Хочешь его обуздать — убегает, если не побережешься — затопчет. Поневоле пешочком идешь. Как услышала я об указе, кости мои, как от целебной воды, разомлели А теперь говорю «не слыхала», сижу, сама себя утешаю. А знаю ли я этого твоего человека, что у тебя на примете?
— Знаешь. Все его знают. Это — сам большой бий.
— Маман-бий, что ли?
— Ну, а кто же у нас еще большой бий? Женился он на вдове своего тезки из рода табаклы. Удивляюсь я, Шарипа-апа, и чем только она его приворожила? Что в ней такое привлекательное он нашел? Наверное, молодость! Но разве может постичь достоинство большого бия малодушная молодка, которая от первого же несчастья с ума спятила, на бога топор подняла?!
У Шарипы все тело пылало, будто на костре. Ненависть к Абадан — сопернице в любви — смешалась в ее душе с благодарностью к Абадан — подруге по несчастью, так зло и беспощадно клевещущей на Мамана и Багдагуль, и невольный вздох вырвался из груди Шарипы:
— И ты его тоже любишь?
— Люблю, Шарипа-апа. А вот Багдагуль не любит. Даже с топором на него бросалась. Оказывается, даже лучший из мужчин не стоит нашей улыбки. Ты ему улыбаешься — он хмурится. Ты нахмуришься — вот тогда он за тобой с улыбками побежит. Упрямый бык всегда левым боком ложится!
— А ты что смотришь, Абадан? Если бы у меня не сын взрослый, не посмотрела бы я на то, что Маман — большой бий, собрала бы пять-шесть баб да пошла, устроила бы ему взбучку хорошую, вовек больше жениться не захотел бы!