Сказание о Майке Парусе
Шрифт:
— Никак, Макар Русаков! — вскрикнул Маркел.
— Он самый! — заорал Спирька, довольный, видно, тем, что так удивил товарища. И добавил тише: — хворает он, пять ден не поднимается.
— Да как он сюда попал-то?! — и перед Маркелом на миг мелькнула картина во дворе Омской тюрьмы: панический ужас людей, молнии сабель над головами толпы и дико ревущий Макар Русаков, который ломится к воротам, раскидывая и калеча всех на своем пути...
— Как он сюда попал, говоришь? Да так же, как мы с тобой, — спокойно ответил Спирька. — Косманка-то теперь по всем таежным деревням известна — вот
Но Русаков лежал недвижно, будто речь шла не о нем. Спирька неловко потоптался около топчана, сказал:
— Хворает. Пошли. У нас там, поди, уже угомонились, там и переночуешь.
— Да нет, я здесь, — сказал Маркел. — А то больному и воды подать некому... Командира-то где искать?
— Какого командира?
— Ну, Чубыкина.
Спирька ухмыльнулся, сунул руки в карманы штанов:
— Командир! Полководец! Во, какую славу о нем распустили! Может, и правильно — надо чем-то мужиков сюда заманивать... Да только ты к нему седня не ходи. Злой он, когда пьянка какая зачнется, а седня вся Косманка, почитай, гужуется. Овца-то у того мужика счастливой оказалась. Ха-ха-ха!..
Утро было хрусткое от мороза. Все скрипело: промерзшее крылечко, колодезный журавель, снег под ногами. У колодца, засеянного вокруг конскими катышами, хлопотали красногрудые снегири. Мороз пощипывал в носу, пахло смолистым дымом. Дым валил из печных труб, которые только и торчали из сугробов. «Вот она, партизанская крепость», — усмехнулся Маркел, подходя к рубленому дому на краю села — «штабу», как назвал Спирька Курдюков.
В избе было накурено. Несколько мужиков сидели за столом, о чем-то громко спорили, так что вначале на вошедшего никто не обратил внимания.
Маркел пригляделся: во главе стола, возвышаясь над всеми, сидел красивый смуглый мужчина в офицерском кителе, схваченном накрест ремнями. На широкой груди четыре георгиевских креста. Примерно таким он и представлял себе партизанского командира... И вдруг оробел, растерялся. Вытянулся в струнку и ляпнул:
— Разрешите обратиться, госпо... товарищ командир!
Все удивленно уставились на парня, а георгиевский кавалер раскатисто захохотал, хлопая себя руками по коленям.
— Бачьте, хлопцы, — перед вами вчерашний служака... Ей-богу, не вру! — говорил он сквозь смех. — Признайся: чи не правда, от Колчака драпанул?..
— Было дело, — успокоился Маркел и тоже рассмеялся.
— Во! Меня, старого горобца, на мякине не проведешь — сам пять лет царю-батюшке верой и правдой служил... А якого тебе командира? Чи не Ивана Чубыкина? Так вин перед тобою, собственной персоной, — веселый хохол, которого Маркел принял за командира, указал на сидевшего рядом рыжебородого мужика. На первый взгляд,
Чубыкин неторопливо поднялся из-за стола, вразвалку подошел к Маркелу. Невысокий, но коренастый, в плечах косая сажень, грудь просторная — как сибирский сундук.
— Кто такой будешь? — спросил гулко, как в бочку.
Маркел было начал длинно и несвязно рассказывать о себе, но Чубыкин прервал, обернувшись к сидящим за столом:
— Есть у нас тут кто-нибудь из Шипицина?
— Так есть, кажись, — отозвался все тот же георгиевский кавалер, — этот... ну, длинный такой, як коломенска верста... На днях в Косманку заявился...
— Покличьте.
Скоро, сломившись чуть не пополам, в дверь протиснулся детина, а когда стал выпрямляться — торкнулся башкой о матицу.
За столом засмеялись.
— Во це дак вымахал! — восхитился хохол. — Ну, прямо бесконечный, головы не побачишь.
— Шишкобоем ему хорошо: не надо на кедру лазить...
В парняге Маркел узнал вчерашнего плясуна, а еще — своего односельчанина Ваньшу Коробова, по прозвищу — Курсак. Вроде бы никакого отношения не имеет это прозвище к его росту, а вот, поди ж ты, прилипло...
Ваньша тоже признал земляка, закивал над ним колодезным журавлем:
— Никак, это ты, Маркелка?! А хтой-то сказывал — прижучили, мол, тебя в Омске... Иван Савватеич, да это же Маркелка Рухтин, припевки про кулаков складывать умеет... Во, послухайте:
Как у наших у ворот Все идет наоборот: Ломит спинушку народ, А пирует — живоглот!Курсак и тут хотел было броситься в пляс, но Чубыкин остановил:
— Иди. А то упадешь — наделаешь дров... А ты раздевайся, поснедаешь с нами, — указал он Маркелу место рядом, потом поставил перед ним жестяную чаплыжку мутной сивухи. — Спробуем, што ты за солдат.
Маркел отхлебнул и поперхнулся.
— Не в коня овес... — выдавил он сквозь кашель.
— Дюже добра горилка! — захохотал красивый хохол.
— Молодец, — сказал Чубыкин, — и не приучайся пить ее, заразу. Это я спытал тебя — не балуешь ли?..
Однако и от двух-трех глотков сразу замутилось в голове: должно быть, первач, что синим огнем вспыхивает от спички. Тело стало легким, послушным, и хотелось обнять этих людей, выплеснуть всё, что накипело на душе.
Но Чубыкин грубо оборвал его:
— Много болтаешь, паря. Не люблю... Хороши вожжи длинны, а речи — коротки. Скажи лучше — можешь писать?.. Ну, эти... листовки всякие, обращения?.. Таки, штобы зажигали... Штобы, значит, по деревням их пустить, как пал по тайге.
— Дело привычное. В прошлом году, когда Советы создавали, десятки таких воззваний написал. Могу даже стихами, — похвастался Маркел.
— Нет. Стихами пиши лучше воззвания к своей зазнобе...
За столом рассмеялись. Маркел насупился: за мальчишку, что ли, приняли его здесь. А сами-то?..