Сказание о руках Бога
Шрифт:
Собственно, его настроение было куда более благодушным, чем он хотел показать — ибо сразу же обнаружил поблизости от жилого помещения чистенькую кухню, по определению Камилла — «камбуз», где готовить еду было легче легкого: сама режет, сама чистит, сама жару поддает. И животным не нужно было задавать корма — он поступал по мере потребности, знай себе хрупай в уютной полутьме обширного трюма.
Ближе к вечеру, когда солнце стояло еще высоко, на горизонте встал первый остров: плоский и издали сияющий, как золотое блюдо. Когда кораблик стал вблизи и Странники спустили шлюпку, они увидели, что остров до самых краев зарос пшеницей. Колосья
— И урожай же тут — скоро острова не хватит, — заметил Майсара. На его с Камилем родине засевались небольшие клочки вблизи гор, и здешнее расточительное великолепие потрясло его до самых печенок. — Земля аж изнемогает. Из любой норы весной целый сноп прорастет.
— Верно. Заполонило всю землю, — Мастер сложил узкие ладони ковшиком, и округлые золотые бусины ссыпались в него, мгновенно заполнив горсть. Поднес ко рту, надкусил одно. — А и сладка здешняя пшеница, братья мои! Жарить и то не обязательно: разотри в руках, сдуй шелуху и ешь.
Барух повторил его жест.
— Да, поистине сладкое зерно — точно сон о родине, Камилл.
— Ты верно понял. На твоей земле в годы первых судей росли именно такие злаки, и длилось это до тех пор, пока вы давали полям отдыхать от вас в седмицы и юбилейный год.
Они оба, мечтательно щурясь на горизонт, стояли по пояс в хлебах, наполненных вечерним светом, и держали друг друга за руки.
— Уд-Рест, один из островов блаженных у скандинавов, — говорил иудей. — На нем растут еще цветки Солнца, в человеческий рост, с прямым грубым стеблем и венцом ярко-желтых лепестков на голове, и синие-синие, пятилепестковые и с зубчатой коронкой, цветы владык-василевсов.
— В камбузе этом, — как бы между прочим заговорил Майсара, — веялка и зернотерка имеются. И даже малая пекарня, чтобы те, кто совсем заелся, могли печь себе свежий хлеб и пышные лепешки вместо сухарей и галет месячной давности.
Это был поклеп: корабельный хлеб в особых прозрачных завертках был свежий, как будто вчера испекли. Конечно, вчера — не сегодня…
— Трюм наш ведь бездонный, — прибавил Камиль.
Его брат обернулся с улыбкой:
— Что, думаете, как набрать зерна для нашего путешествия?
— Сил всё равно не хватит.
— Если захотели — то хватит, — азартно сказал Субхути. — Ведь не один я умею чертить пути в воздухе и командовать ветром. Попробуем?
Легко веющий бриз оборотился маленьким смерчем. Поле заколыхалось. Между смерчиком и палубой корабля дугой протянулось нечто радужно переливающееся — полукруг высоко изогнутого моста, торжественная арка, световод. Колосья вытянулись, обратились кверху; зерно, шелестя, втянулось в него и струей ниспало в открытый навстречу люк.
— Надеюсь, она догадается растянуть свое вместилище, — озабоченно сказал Майсара. — Животных как бы не засыпало: а то придется им проедать себе выход.
— Не беспокойся, она ведь умница, — Камиль, как и все Странники, не стоял изумленным столбом, а работал. Собирали зерно горстями в расставленную одежду и подкидывали навстречу живому смерчику. Постепенно они вошли в азарт и даже стали насвистывать какую-то немудрящую песню.
Грызуны
— Жадюги, — рассмеялся Камилл. — Ведь у самих уже на две зимы и три лета натаскано. Верно я говорю, хвостатики?
Мышь-полевка, каряя и с темной полоской по хребту, взобралась по его джинсовой штанине и храбро уселась на подставленную ладонь, свесив хвост шлейфом, прихорашиваясь и поводя усами.
— Мыша, вас тут никто не обижает? И большие птицы не прилетают? Ах, никакие. Значит, бывают всё же, иначе б вы спросили, какие-такие птицы… Да нет, мне надо не какую попало, а самую-самую. Ну конечно, для вас они все огромные и страшные, все набивают зерном полный зоб и улетают. Но одна из них…
Тут Камилю, что стоял к нем всех ближе, почудилось, что среди этого шутливого монолога прозвучал крошечный голосок:
— Однажды весенней ночью на нас опустилась туча: она была белая-пребелая и сияла, как луна. Мы вышли из нор и стояли у них, как сегодня, готовые туда шмыгнуть при малейшей опасности, и нам было очень боязно. Только и хорошо вместе с этим: всё звенело внутри, как от радостного смеха, и казалось нам, что этот смех мы не можем в себя вместить, даже разделив. Мы ведь такие махонькие! А потом мы услышали что-то похожее на стрекот королевского оркестра из тысячи кузнечиков или на трели огромного жаворонка в поднебесье, и это, наоборот, вместило в мебя нас. И ослабло, отдалилось, улетучилось. Мы же сидели три дня и три ночи, будто зачарованные, и потом долго не было у нас аппетита ни на зеленые полочные колоски, ни на горох старого урожая, ни даже на луговую клубнику с бело-розовым бочком. Но была ли то птица, о которой ты спрашиваешь, мы не знаем.
— Спасибо, сударыня, — он поцеловал мышь в полосатую спинку и опустил наземь. — То была она, конечно. Ничего не поделаешь, и людям невозможно вместить ее в себя — только быть поглощенными…
— Неужели, Камилл, ты понимаешь язык зверей, как царь Сулайман ибн Дауд?
— Как сказать. Языков, и звериных, и человеческих, так много, что не охватишь. Но главный из них знаем и я, и ты, брат. Только тебя еще надо приучить к тому, что ты его знаешь.
*
…И снова расстилалось перед ними море — старый путь и вечно новый, существующий от века и обновляемый ежеминутно. Игра небесного света в мелких бурунчиках, колыбель земной жизни, влажная пустыня, где не остается следов — только струи запахов, по которым находят дорогу дельфины, рыбы и диковинные существа глубин. Ясность и покой кругами расходились от кораблика. Осадка «Стеллы» поуменьшилась, и не так легко она танцевала на волне, однако в ее движениях появилась особая грация и удовлетворенность, точно у женщины, почувствовавшей в себе счастливый плод брака.
Когда ветер дул навстречу и чуткие паруса спадали, «Стелла» виртуозно лавировала — крошечная ртутинка, прижатая воздухом к водяной стене, — жадно вбирала парусами попутный ветер, отдыхала в полнейший штиль, едва скользя по сонной морской глади. Арфа Баруха висела на гвозде, вколоченном в грот-мачту, нерешительно пробовала голос. Сам он, сидя на бухте троса, начищал свою неизменно ржавую шпагу в чаянии грядущих битв, глядел вдаль острым и пытливым взором вековечного бродяги. Море разглаживало горестные складки на лбу, смиряло мысли; сладость упокоения была в нем для Арфиста, тревога колыбели.