Сказание о сибирском хане, старом Кучюме
Шрифт:
Туча лежит на сердце у Мехметкула, и ждёт он новой сечи, как праздника, чтобы смыть свой позор вражеской кровью. О, он утонет в этой чужой крови, чтобы не слышать страшного слова: "трус". А казаки уж поднимаются вверх по Иртышу, к городку мурзы Атика. Грозно надулась сердитая река, со стоном бьются о берега седые волны, рассыпаясь серебряной слезой, а сверху глядит на казаков осеннее серое небо, холодное и суровое, как лицо мертвеца… С жалобой бежит ветер по высокой степной траве, точно он ищет кого-то и тоже стонет, как стонет по ночам Иртыш. Чёрные вороны стаей провожают казацкие струги и ждут кровавой добычи. Тихо в одном Искере, где остался святой человек, Хан-Сеид… Он каждый день обходит все стены и долго молится, подняв руки к верху. По Иртышу
– - О, пророк, дай силу Кучюму, -- молится Хан-Сеид, падая ниц.
– - Вот человек, сердце которого не знает страха и который будет велик в беде, как никто другой…
Под Чувашьей горой сошлись храбрые грудь с грудью, как ещё не видал седой Иртыш. Тут были все мурзы и все князья вогульские и остяцкие. Берег Иртыша почернел от двигавшегося по нём войска, и смерть пряталась за окопами, во рвах и засеках. Сам Кучюм здесь, старый Кучюм, который сотни раз видал жестокие сечи и который сейчас ждёт врага, как дорогого гостя. Близко казаки… Гулкое эхо прокатилось по Иртышу от их выстрелов, и закипела кровавая сеча. Бьются все с невиданной ещё храбростью. Никому нет пощады, и люди сделались страшнее зверей. Впереди всех бьётся батырь Махметкул, -- он выше всех целой головой, и все смотрят на его храбрость. Целый день шла битва и врагов разделила только ночь. Победа осталась нерешённой. Солнце ещё не взошло, а стрелы уже запели. Бой загорелся с новой яростью, и впереди всех опять батырь Махметкул, который молодым львом носился по полю мёртвых. Мало казаков, а убитых много. Дрогнуло сердце у самых храбрых. Счастье переходит к татарам, ещё миг -- и посыплются казацкие головы, как вызревшее на горячем солнце зерно. Схватился Ермак и двинул отчаянных удальцов на засеки, где скрывались остяки и вогулы Не выдержали напора эти жалкие трусы и побежали; но опять впереди всех Махметкул и ещё сильнее напирают татары. Но вдруг не стало батыря Махметкула, и всё смешалось. Дрогнули татары, а по полю несётся страшная весть: "пал Махметкул, убит батырь Махметкул!.."
Ещё сильнее ударили казаки, и побежали татары, как застигнутое в степи бураном стадо овец.
Красивое место -- Наоболак. Два степных озера смотрят в небо, как два светлых глаза, опушённых зелёными ресницами степных камышей. Пёстрым ковром облегла степь это любимое ханом Кучюмом место, куда он летом выезжал со всеми своими жёнами, и где веселилось ханское сердце, покрываясь новыми цветами. Но теперь -- осень; в степи шелестит высохшая трава; давно завяли степные цветы, и над весёлым ханским местом чёрной тучей нависла печаль. Сотни кибиток разбиты кое-как, как громадные тюбетейки, упавшие с богатырских голов; горят огни, ржут лошади, а печальные женщины утром и вечером смотрят в ту сторону, где вольно катится Иртыш и откуда все ждут грозных вестей. Сбежались сюда женщины из разорённых городков Епанчи, Карачи и Атика, а лучшее место занимает ставка ханских жён и наложниц. Горе соединило всех в одно стадо, но никакое горе не заставит Лелипак-Каныш позабыть молодую красоту Сайхан-Доланьгэ, -- она каждый день у неё на глазах, и каждый день смертельно ноет сердце старой ханши.
Тоскует и Сайхан-Доланьгэ: молодость и красота ей в тягость, потому что и цветы блекнут, когда на них не смотрит горячее солнце. Утешает девушку старая Кюн-Арыг, мать батыря Махметкула.
– - За что ненавидит меня ханша Лелипак-Каныш?
– - жаловалась ей Сайхан-Доланьгэ.
– - Что я сделала ей?.. Быть женой беззубого старика я совсем не желаю, да и сердце
– - Это говорит в тебе гордость, моя красавица, -- стыдила её старая Кюн-Арыг и тяжело вздыхала.
– - У всякой девушки своё счастье, а когда состаришься, тогда ничего не будет нужно…
– - Но ведь я ещё молода? Я хочу веселиться… Посмотри, как плачет красавица Сузгэ, которую Кучюм забыл, как и других жён. Она -- гордая киргизка, и Кучюм отбил её у молодого жениха. Спроси её брата, царевича Уразу-Магмета: он знает, как она убивалась в Сузгуне… Лелипак-Каныш утешает себя детьми, а Сузгэ остались одни её слёзы.
По вечерам, Сайхан-Доланьгэ пела старые песни о старых степных батырях, которых любили степные красавицы, и о великих ханах Темир-Ленке, Чингизе, Искандере и Бату. Хорошо пела Сайхан-Доланьгэ, и около неё сбирались все старухи, чтобы поплакать вместе о настоящем горе. На эти песни приходила и Лейле-Каныш, как летит птица к птице, -- она оставляла гордость ханской дочери в своей кибитке. Когда на глазах не было старух, красавицы весело смеялись: их молодая радость плавала поверх горя, как масло над водою. Они обе любили батыря Махметкула и обманывали друг друга, как молодые лисицы, когда они играют на солнце.
– - Зачем мы с тобой не сёстры?
– - ласково шептала Лейле-Каныш.
– - Мать не любит тебя, а я не могу без тебя жить…
– - И я тоже, -- отвечала Сайхан-Доланьгэ.
– - Когда твой отец прогонит казаков, он отдаст тебя в награду Махметкулу за его храбрость… Старая Кюн-Арыг и теперь провожает тебя глазами, как свою молодость. У неё даже глаза слезятся от радости… Не забудь и меня позвать к себе на свадьбу.
– - Это будет, когда лёд на Иртыше загорится огнём, -- смеялась Лейле-Каныш.
Чем казалась веселее Сайхан-Доланьгэ днём, тем сильнее она убивалась и плакала ночью, -- молодое сердце чуяло беду. Шаманка Найдык напрасно уговаривала её -- шептала над ней свои заклинания и осыпала чудесной травой.
– - Твоя звезда счастливая, -- уверяла Найдык.
– - И Кукджу тоже говорит, а он всё знает, столетний Кукджу… Он теперь с Махметкулом, как тень вокруг дерева. Кукджу сказал: необыкновенное счастье ждёт красавицу Сайхан, дочь Карачи, и ты можешь спать под его словами. как под крышей из камня.
Не всё говорила Найдык, что знала: обманывала она и себя, и Сайхан-Доланьгэ. Не счастье ждало красавицу, а кровавая беда… Раз вечером, когда Найдык сидела перед кибиткой у огня, в степи показалось чёрное пятно. Все женщины встрепенулись, как спустившаяся на воду стая птиц, когда завидит лодку. Пятно росло и оказалось двумя лошадьми, которых вёл старый Кукджу. Между лошадьми была натянута белая кошма, а на кошме лежал раненый под Чувашьей горой батырь Махметкул. Сам Кукджу вынес его бездыханное тело из жестокой сечи и спас от погони одолевших врагов, -- он на берестяной остяцкой лодке перевёз его через Иртыш. На другом берегу столетний Кукджу хлопотал возле батыря, прикладывая целебные травы к его ранам, и читал свои заклинания, а потом перевёз в той же лодке назад. Три дня и три ночи шли лошади с драгоценной ношей, а Кукджу шёл впереди их и собирал новые травы. Махметкул, усыплённый питьём, лежал как мёртвый. Весь Наоболак выбежал навстречу к шаману, и женщины с воем окружили его. С криком упала на землю Кюн-Арыг, когда узнала. кто лежит в кошме.
– - Он будет жив, твой Махметкул, -- сказал Кукджу, отгоняя любопытных женщин.
– - Он искал смерти и не нашёл… Сотни матерей позавидуют твоему счастью, Кюн-Арыг.
Сайхан-Доланьгэ уступила свою кибитку батырю, и когда Махметкул очнулся, -- он узнал ковры с Карача-Куль. Заиграло в нём весело молодое сердце, и снова открылись страшные раны.
– - Вези меня в Искер… -- шептал батырь.
– - Хочу умереть на его высоких стенах, а не в женской кибитке.
– - Умрёшь потом, когда придёт время, -- строго отвечал Кукджу и опять дал Махметкулу усыпляющего питья.