Сказание об истинно народном контролере
Шрифт:
— Это что, село или город? — спросил Добрынин, тщетно пытаясь вспомнить якутские определения населенных пунктов.
— Пригород! — ответил Цыбульник, и голос его показался народному контролеру не совсем довольным.
Подогнав аэросани к самому порогу, комсомолец остановил их, отключил двигатель и спрыгнул на снег.
— Вот сволочи! — буркнул он негромко, подойдя к двери.
— Кто? — поинтересовался Добрынин.
— А хер их знает! Проходи! — И, открыв двери, комсомолец пропустил вперед Павла.
Домик был двухкомнатным и холодным.
Цыбульник, зайдя следом за контролером, неожиданно рванулся вперед, подбежал к маленькой тумбочке, сделанной, как видно, из военного ящика, распахнул дверцу и громко выматерился, уставясь на пустые полочки.
— Чего там? — спросил Добрынин, подходя к комсомольцу со спины.
— Сперли! — кратко ответил Цыбульник. — Найти бы этих сук и расстрелять!
— А что сперли-то?
— Три чистых тетради и комсомольские взносы.
— А кто ж это мог здесь?! — вслух удивился народный контролер.
— Кто-кто! Эскимосня местная! — пробурчал комсомолец. — Ну я им устрою!
Через пару минут Цыбульник немного успокоился, затопил печку-буржуйку, такую же, какая стояла в аэродромном домике, сделанную из бензиновой бочки. Принес из второй комнатки разломанных досок.
— Спать будете здесь, — показал он Добрынину на коротковатую деревянную кровать, сбитую, как Добрынину показалось, из тех же военных ящиков, украшенных разными трафаретными знаками и длинными рядами секретных цифр.
Постепенно воздух в домике нагрелся. Цыбульник улегся на вторую, точно такую же коротковатую кровать и, сказав, что поспит немного, захрапел.
Добрынин тоже прилег, но спать не хотелось — видно, в аэросанях он достаточно отдохнул. Да и предчувствие скорой работы бодрило его, возбуждало мысли и воображение, хотя и не совсем понятно было ему, с чего он начнет исполнение своих обязанностей в таком пустынном и северном месте.
Как обычно в минуты бодрого покоя, вспомнил он о подаренной товарищем Калининым книжке и даже сходил в сени, где оставил котомку с вещами, принес ее, родимую, и опустил на деревянный пол у своей кровати. Но тут его опять захватили мысли и воспоминания, и не достал он из котомки книжку, решив заняться чтением в другой раз, который наверняка случится скоро.
Снова прилег, положил голову, на твердую подушку, покрытую шершавой мешковиной, и зажмурил глаза, чтобы легче было думать о том теплом и семейном прошлом, которое, как казалось, радовало его многие годы назад, хотя на самом деле было все это совсем недавно, и только физические расстояния между этим прошлым и сегодняшним его северным состоянием измерялись огромными и даже немыслимыми цифрами, которые сравниться могли только с рядами цифр на этих примелькавшихся здесь Добрынину ящиках для всякого военного снаряжения.
А вскоре Цыбульник проснулся, встал, походил по комнатке, разводя руки в стороны с целью физической зарядки, и даже присел пару раз.
— Ну что, — произнес он бодро, отдохнувшим голосом. — Попьем чайку и поедем знакомиться с городом!
Добрынин,
Чай вскипел быстро — примус у комсомольца работал отлично и гудел чутьчуть потише аэросаней, извергая из себя голубоватое керосиновое пламя, которое жадно лизало прокопченное днище медного, давно не чищенного чайника.
«Не хозяин!» — подумал Добрынин, бросив взгляд на чайник и припомнив другой, блестящий как зеркало чайник в аэродромной избе.
А Цыбульник разлил уже чай по двум простым солдатским кружкам, стоявшим на той самой тумбочке, которую кто-то обчистил в отсутствие хозяина дома.
— У тебя к чаю что-нибудь есть? — спросил он. Добрынин подумал и вспомнил, что Осталось в котомке только два надкушенных сухарика.
— Нет. Все там на аэродроме съели…
— Ну ладно, — по-простецкому махнул рукой комсомолец и вытащил из-под своей кровати маленький железный сейф, открыл его особым толстым ключом, и сразу же на тумбочке появилась коробочка с колотым сахаром и пачка печенья, на которой был нарисован красноармеец на посту. Печенье так и называлось — «На посту» и по вкусу напоминало казенные сухари, хотя и было значительно мягче.
— Э-э-эх! — вздохнул, кусая печенье, комсомолец и мотнул головой, словно хотел что-то душевное сказать.
— Трудно? — спросил Добрынин, уловив что-то знакомое в этом вздохе.
— Да-а-а, — протянул Цыбульник. — Нелегко.
— Ну а какие здесь трудности?
— Разные, — ответил комсомолец. — В основном, конечно, это трудность работы с местным.населением. Они ж дикие. По-человечески, по-русски, только двое говорят, из них один шаман — местный поп, а значит враг рабочего класса, а второй — просто вылитый предатель. А остальные — забитые необразованные люди и почти все — воры!
— Да-а-а… — протянул в свою очередь Добрынин, понимая Цыбульника и вспоминая о своем родном колхозе, в котором, правда, по-русски говорили все.
— Я здесь уже второй год, — после очередного вздоха, продолжил комсомолец.
— А сколько уже сделал! Просто не верится! Составил карту вредных мест, заменил двух идолов…
— Чего? — переспросил Добрынин.
— А-а, — тот махнул рукой. — По дороге в город покажу, объяснить это трудно. Бери сахар, только Кривицкому о сахаре не говори!
— А что — отберет? — поинтересовался Добрынин.
— Конечно, отберет. — Цыбульник кивнул. — Щаман ужас как сахар любит. А он же теперь заместитель Кривицкого.
— Как?! — воскликнул народный контролер. — Местный поп — заместитель у главного коммуниста города?!
— Да, — сказал Цыбульник. — Ну а что делать? Второго коммуниста здесь на ближайшие тысячу километров нет. Ну приняли мы в партию три северных народа, ну тех, что здесь поблизости живут, но они же по-русски ни бум-бум, и кроме того все — воры. А шамана они все равно слушаются, что он им скажет, то и делают. Ну а говорит он им то, что Кривицкий ему скажет.