Скажи, Красная Шапочка
Шрифт:
Прямо до тошноты.
Если кто-то наносит ответный удар через три секунды — это рефлекс, это можно.
Я бы и сам так сделал, — говорит мальчишка и размахивается, как будто хочет кому-то врезать.
Голуби испуганно вспархивают.
Им на сегодня достаточно, они облетают вокруг виллы, задевая друг друга крыльями, а потом направляются к поселку.
Тут мне становится страшно, вдруг мальчишка спросит, а как ведет себя мой отец дома — так же, как и в школе?
Я бы с удовольствием сказала, что он самый милый папа на свете и только к другим так мерзко относится, но это неправда. Теперь мне это ясно. И еще ясно, что я не хочу мальчишке врать.
Но
Ты живешь там, в поселке? — спрашиваю я, хотя на самом деле уже знаю.
Угу, — говорит мальчишка, в «Солнечном парке».
Это звучит очень насмешливо.
Сейчас опять хотят расширяться, эту хибару в ближайшее время снесут, тут будет супермаркет…
Он косится на меня.
Вот теперь меня действительно тошнит, шею как будто кто-то сдавил, я чувствую слезы в глубине глаз, которые весь день только и ждали момента, чтобы выплеснуться. Более неподходящего они выбрать не могли.
Мне надо идти, — говорю я, стараясь сдержаться, потом поворачиваюсь и торопливо бегу вниз.
Эй, — кричит он мне вслед, как тебя зовут-то?
Но я уже выбегаю на улицу, время не ждет, слезы брызжут из глаз. Злые слезы, которые еле прорываются через горло наружу.
Хочется волком выть от всех этих несправедливостей. Мальчишка стоит наверху, пока я не скрываюсь за домами в поселке.
Проклятый поселок!
Суббота
Когда мы с Лиззи обнаружили виллу, мальчишек из поселка вообще еще не было. То есть быть-то они были, но жили где-то в другом месте. Там, где сейчас стоит поселок, были только луга, поля и маленький пруд, весь заросший ряской. Летом мы в нем купались, там был мостик, по которому можно было разбежаться и прыгнуть в воду. Мы разбегались, держась за руки, и старались прыгнуть как можно дальше. Учимся летать — так мы это называли.
Потом пруд засыпали, он занимал слишком много места, и построили там дом на две семьи, жильцы даже не знают, что когда-то мы здесь плавали, Лиззи и я. После того как пруд исчез, мы переместились в виллу. Нарисовали на белых простынях черные черепа и вывесили их в окнах, в знак того, что вилла принадлежит нам. Нам, и только нам. Лиззи сказала, что вообще-то пиратские флаги рисуют наоборот — белый череп на черном, но это ничего. Главное — что мы эти флаги все-таки сделали.
Нужда заставит — хочешь не хочешь, будешь импровизировать, — сказала она.
Мальчишки, конечно, нас высмеяли, увидев флаги. На своих велосипедах они накручивали круги вокруг виллы и шептались между собой — чтобы мы не услышали — о том, что им делать дальше. Потом принялись бросать камни в уже разбитые окна и кричать нам: эй, соплячки!
Мы с Лиззи сидели в гостиной с Синей Бородой и не отваживались даже дышать.
Ох, Лиззи, — сказала я, они из нас котлету сделают, если поймают.
Камни падали вокруг нас. Они были небольшие, но если случайно попадут, то ударят вполне чувствительно. Один камень попал в фотографию Синей Бороды — в ту, где он в форме и выглядит очень мрачно, — и разбил ее. Стекло зазвенело так громко, что мальчишки перестали бросаться, а Лиззи прошептала: еще один камень — и я за себя не отвечаю.
Она ведь считала, что это мальчишки виноваты в том, что сделали с нашим прудом. Кто-то же должен оказаться виноватым, а мальчишки были первыми, кто подвернулся под руку. Один из них даже жил в том доме на две семьи — маленький толстый мальчишка, который всегда жевал жвачку и надувал
Пусть теперь расплачиваются за то, что они там живут!
Потом они все-таки бросили еще один камень, он попал Лиззи в плечо, и тут мы вскочили и начали бросаться в мальчишек всем, что попало под руку, Лиззи запустила в них старым оловянным кувшином, а потом мы услышали, как мальчишки ругаются и садятся на велосипеды. Потихоньку отодвинув флаги, мы подглядели, действительно ли они уезжают.
Маленький толстый мальчишка приклеил мне на седло свою жвачку, можно сказать, отомстил — огромный зеленый комок, на седле еще и сейчас заметны его следы. Мы видели, как он достал жвачку изо рта, и я еще подумала — слава Богу, он не приклеивает на седло свои козявки.
Ну, вы у нас еще попляшете! — сказала Лиззи.
В субботу дедушка упал с лестницы.
Он хотел выйти во двор выбросить пустые бутылки в контейнер для стекла и свалился, так он сказал. Потому что соседка, фрау Бичек, опять оставила на лестничной клетке коляску. Фрау Бичек для дедушки давно уже как бельмо на глазу, она ведь из Польши, у нее пятеро детей, которые все время бесятся и шумят на лестнице. Но, когда дедушка с ней заговаривает и хочет сказать, что дети должны вести себя тихо, она только качает головой и отвечает: не понимать! Дедушка считает, что она очень даже может все понимать, просто не хочет.
В этом-то и проблема с такими людьми, они не хотят понимать, — говорит он.
Падая, он ободрал себе руки и ударился коленом. Тем коленом, которое у него ранено еще с войны и с тех пор болит не переставая. Теперь он совсем не может ходить, может только смирно сидеть и прикладывать холодные компрессы, иначе боль пронзает все тело, от пальцев на ногах до кончиков волос.
А я-то тут при чем, я же не виновата, что он упал, — говорю я.
Мама лежит в затемненной спальне, и это хорошо, потому что мне не видно ее страдающей физиономии. Рядом с кроватью — лекарства и стакан воды, они едва различимы. Мама крепко держит меня за руку, потому что знает, что мне очень неуютно, когда она в таком состоянии. Когда на нее такое находит, я стараюсь уйти к Лиззи. Беру велосипед, кладу записку на кухонный стол, а мама, найдя ее, часто обижается — за то, что я о ней не забочусь. О маме Лиззи никто не должен заботиться, у нее никогда не бывает мигреней. И еще дома у Лиззи всегда можно шуметь, на полную катушку включать музыку, а если захочется — орать хоть целыми днями. Иногда, когда мы, включив музыку слишком уж громко, распрыгаемся по комнате, сосед снизу стучит в потолок. Мы выключаем звук, а Лиззина мама входит в комнату, прижав палец к губам, и говорит: перерыв.
Тогда мы с Лиззи сидим тихо-тихо… пока не начинаем лопаться от смеха.
Вот как все устроено дома у Лиззи.
Мальвина, — говорит мама, пожалуйста.
Она пахнет тигровым бальзамом, который наносит на виски, ей кажется, что головная боль от этого уменьшается. А по-моему, от этого запаха становится только хуже. Он преследует меня все детство, я не помню, когда от мамы пахло как-то по-другому.
Я совершенно точно знаю, чего она хочет — спихнуть все на меня, чтобы вместо нее к дедушке поехала я, потому что мама точно знает: всякий раз, когда она приходит к дедушке, он начинает на нее ругаться. Говорит, что она всегда выглядела слабосильной и никогда уже не сможет работать по специальности, если будет продолжать в том же духе. А потом еще спросит: кстати, а сколько уже лет Мальвине, тринадцать? Длинный же у тебя получился отпуск по уходу за ребенком.