Скажите там, чтоб больше не будили
Шрифт:
– Нет, Геннадий. Вот это уж точно нет. Даже с позиций самой рафинированной морали. Во-первых, Хиросима – это семечки по сравнению со сталинскими и гитлеровскими лагерями, где все вполне обошлось без достижений передовой науки. А во-вторых… Эх, Геннадий, загадочная русская душа, втянули-таки вы меня в дискуссию о морали! Так вот, вовторых, науку никогда
– Мне? Мне безумно хочется, но…
– Вот видите. И никаких «но». Пойдемте к Ланьковскому.
Ланьковский был у себя. И прибор был готов к работе.
Геннадий проверил все системы, попросил заменить несколько элементов, подправил настройку, на две десятых повысил температуру раствора… И сел. Было немного страшно, но это был атавистический страх, своего рода воспоминание о страхе, ведь в этом мире бояться было решительно нечего. И он отбросил все лишние, мешающие мысли и скомандовал: – Пуск.
Они отключили прибор и растолкали его через восемьдесят часов.
Так было запланировано, чтобы, с одной стороны, не слишком рисковать, а с другой – чтобы хватило времени там на оценку ситуации.
Джойс и Ланьковский спали по очереди и ели, не выходя из лаборатории все это время. В назначенный час они с помощью комплекса хорошо отработанных мер обеспечили Геннадию плавный, без отрицательных эмоций, переход из мира в мир, но тот все равно долго не приходил в сознание. И когда Бариков наконец открыл глаза, оба ученых спросили чуть не в один голос: – Ты был там?
– Был, – сказал Геннадий. – Но не там.
– Ты абсолютно уверен? – Джойс был в отчаянии.
– А ты полагаешь, что наш мир можно перепутать еще с каким-то?
– Закон Луча, – угрюмо молвил Ланьковский, не сказал, а именно молвил.
– По-видимому, я все-таки прав.
– Да, Славик, – подтвердил Геннадий. – Ты все-таки прав. Абсолютно прав.
– Но погодите, Геннадий, – нервничая, Джойс сбивался с «вы» на «ты»
– Нет, – ответил Геннадий тупо, – этого я не понимаю.
Потом вскинулся:
– Я именно этого и не понимаю! Именно этого! А вы говорите… Что возвращение назад? Тогда было что-то совсем другое… Была иллюзия, просто иллюзия.
– Бросьте, Геннадий, иллюзия – не научный термин. О каких иллюзиях можно говорить всерьез в наших с вами исследованиях?
– Не знаю, – сказал Геннадий. – Отстаньте от меня все. Я ничего не знаю. Отстаньте от меня все! – закричал он и выбежал из лаборатории.
За белыми стенами была ночь. Глухая, беззвездная, очень черная. Геннадий медленно побрел вдаль, к невидимому в темноте морю, ориентируясь на шум, на мерное тяжелое дыхание большой воды. Он шел до тех пор, пока тихая, спокойная волна не окатила ему ноги. Волна была холодной и неожиданной, как пробуждение. И он вздрогнул и закричал в темноту:
Скажите там, чтоб больше не будили!
И пусть ничто не потревожит сны.
Что из того, что мы не победили?
Что из того, что не вернулись мы?
Геннадий стоял теперь уже по колени в море и плакал.
Его нашли на следующее утро, когда по заявлению соседей милиция взломала дверь.
В квартире было холодно, как на улице, и стоял скверный запах. Он лежал в какой-то совершенно нелепой позе поперек карниза, свесившись головой наружу, а ногами зацепившись за раму открытого окна.
Его закоченевшие изрезанные руки сжимали осколки стекла и разноцветные обрывки проводов. Невидящие мертвые глаза были напряженно раскрыты, а желтая рубашка, ставшая наполовину бурой от крови, была еще и мокрой насквозь от шедшего всю ночь напролет снега.