Сказки американских писателей
Шрифт:
РАССКАЗ ЖЕНЫ
Он был хороший муж, хороший отец. Я не знаю. Не понимаю. Не понимаю, как это случилось. Я видела все своими глазами, но это неправда. Он всегда был ласковым. Если б вы только видели, как он играл с детьми, стоило только увидеть его рядом с ними — кто угодно сразу бы понял, что в нем не было зла, ну нисколечко не было зла.
Впервые я увидела его, когда он ещё жил у матери, неподалеку от Спринг-Лейк, я привыкла встречать их вместе, сына и мать, и решила, что с парнем, который так внимательно относится к домашним, познакомиться стоит. Потом я как-то гуляла по лесу и увидела его одного, когда он возвращался с охоты. В этот раз ему не повезло, полевая мышь и то больше добудет, но он ни капли не огорчался. Он шел вприпрыжку да радовался утренней свежести.
Так он здесь поселился. И я могу лишь сказать, что это был самый счастливый год в моей жизни. Мой муж приносил мне только радость. Он так много работал, не лентяйничал никогда, был такой большой и красивый. И все на него глядели этак, знаете, снизу вверх, несмотря на его молодость. По ночам на собраниях Ложи он все чаще был запевалой. Пел он прекрасно, вел уверенно, и все голоса, низкие и высокие, следовали ему и соединялись с ним.
До сих пор у меня бегут мурашки, когда я вспоминаю об этом, до сих пор я ещё слышу их пенье — дети тогда были маленькими, я оставалась дома, — пенье доносится из-за деревьев, светит луна, летние ночи, сияние полной луны. Никогда не услышу я ничего прекрасней. Никогда мне не будет так радостно, как в тот год.
Говорят, виновата луна. Луна и кровь. Кровь его отца. Я никогда не видела его. Он был с Уайтуотерской стороны, и здесь родни у него нет. Я всегда думала, что он вернулся к своим, но теперь я уж и не знаю. После того, что случилось с моим мужем, о нем ходили всякие разговоры, всякие сплетни. Говорят, это что-то в крови, о чём можно и не узнать никогда, но если оно случится, то лишь при перемене луны. Все случается только тогда, когда погаснет луна. Когда все спят по домам. Говорят, тогда что-то находит, и тот, чья кровь предана проклятью, просыпается оттого, что не может спать, и он выходит наружу под слепящее солнце, и он уходит один — его тянет искать себе подобных.
Наверное, это правда, потому что с моим мужем все именно так и было. Я спрашивала сквозь сон: «Куда ты?» — а он отвечал: «На охоту, конечно, к вечеру буду», — и был сам на себя не похож, и даже голос менялся. Но мне так хотелось спать, я так боялась разбудить малышей, а он был так мил и внимателен, что мне и в голову не приходило встать и спросить «куда?», или «зачем?», или что-нибудь в этом роде.
Так было три или четыре раза. Он возвращался домой поздно, усталый, почти что сердитый, говорить он об этом со мной не хотел — при его-то мягком характере! Я уверена, что скандалами и воркотней все равно ничего не добьешься. Но тут я стала тревожиться. И скорее не из-за отлучек, а из-за того, каким он возвращался, усталым и странным. От него даже пахло иначе. Волосы дыбом вставали от этого запаха. Не могла я его выносить, я спросила: «Что это — чем от тебя пахнет? Ты весь этим пропах!» А он ответил: «Не знаю», — как отрезал, и притворился, что спит. Когда же он решил, что я не смотрю на него, он вышел, и мылся, и мылся. Но этот запах остался в его волосах и в нашей постели надолго.
А потом случилось что-то ужасное. Нелегко говорить об этом. Когда я вспоминаю тот день, мне хочется плакать. Наша младшая, наша малышка, моя крошка, она отвернулась от своего отца. Вдруг, в одночасье. Он вошел, и она испугалась, замерла, глаза широко раскрылись, она заплакала и старалась спрятаться за меня.
Она ещё толком-то и говорить не умела, а тут все кричала одно и то же: «Пусть оно уйдет! Пусть оно уйдет!»
Его взгляд, один только взгляд, когда он услышал её слова. Вот его я хочу забыть. Вот его не могу забыть. Его взгляд,
Я сказала малышке: «Постыдись! Что это на тебя нашло?» — сердито, но в то же время прижимая её к себе, потому что и я испугалась. Испугалась, да так, что меня затрясло.
Он отвел глаза в сторону и сказал что-то вроде: «Наверное, ей что-то приснилось», — и к тому все и свел. Попытался свести. И я тоже. Чуть с ума я не сошла с моей малышкой, потому что она стала до смерти бояться собственного отца. И ни я, ни она не могли ничего с этим поделать.
Его не было целый день. Я думаю, он все знал. Луна уже гасла.
Внутри, за закрытой дверью, было темно и жарко, и мы все уснули, а потом меня снова что-то толкнуло. Его не было рядом со мной. Я прислушалась и услыхала легкий шорох у входа. Я поднялась, потому что терпеть это больше не было сил. И пошла туда, там был свет, резкий солнечный свет, проникавший из-за двери. Я увидела, что он стоит рядом с домом в высокой траве. Он опустил голову, а потом сел, будто вдруг устал, и смотрел на свои ноги. Я не вышла, я замерла и ждала — не знаю чего.
Я увидела то, что увидел он. Я увидела перемену. Изменились сначала ноги. Они стали вытягиваться; каждая нога вытягивалась, выпрямляясь, пальцы ног выпрямлялись, вытягивались, ноги стали толще и побелели. На них не осталось волос.
На всем теле исчезли волосы. Будто они таяли под лучами солнца и растаяли наконец. Он стал белым, как кожа у червяка. И лицо его переменилось. Менялось у меня на глазах. Оно делалось площе и площе-плоский широкий рот, он оскалил тупые и плоские зубы, нос — как мягкая шишка с дырочками ноздрей, уже не было видно ушей, глаза его поголубели — голубые, с белыми уголками, они смотрели прямо на меня с этого мягкого, плоского, белого лица.
Стоял он на двух ногах.
Я увидела его, я должна была его увидеть, единственного и любимого, превратившегося в ненавистное нечто.
Я не могла двинуться с места. Я прижалась к земле в проходе, меня колотила дрожь, в горле клокотало рычанье, и оно вырвалось диким и страшным воем.
Воем скорби, и воем страха, и воем-зовом. И его услышали все, даже сквозь сон, и они проснулись.
Нечто вглядывалось и всматривалось, нечто, в которое превратился мой муж, склоняло лицо к двери нашего дома. Смертельный страх не давал мне тронуться с места, но за спиною проснулись дети, захныкала младшая. И во мне проснулась ярость матери. Я зарычала, рванулась вперед Человек огляделся. Те, что приходят сюда от людских жилищ, носят ружья. Он был без ружья. Но одной своей длинной лапой он поднял тяжелую упавшую с дерева ветку и ткнул ею прямо в наш дом, в меня. Я зажала конец этой ветки в зубах, пытаясь вытолкнуть её вон и вырваться из дому, потому что знала — человек, если сможет, убьет моих малышей. Но уже бежала сестра. Я видела, как она несется прямо на него с низко опущенной головой, со вздыбленной на загривке шерстью, а глаза её были желты, как зимнее солнце. Он повернулся, замахнулся веткой, чтобы ударить её. Тут я выпрыгнула из дома, обезумев от ярости и страха за детей, и ко мне бежали другие, отвечая на зов, — собиралась вся стая, в слепящих и жарких лучах полдневного солнца.
Человек оглянулся крутом, закричал во весь голос, замахал на нас своей веткой. А потом он сдался и побежал, направляясь к голым полям и к пашням, вниз по склону горы. Он бежал на двух лапах, подскакивал и петлял, а мы бежали за ним.
Я бежала последней, потому что ни гнев, ни страх ещё не заглушили любовь. Я увидела на бегу, как его повалили на землю. Сестра схватила за горло зубами. Я рванулась вперед. Он был мертв. И все отодвинулись, ощутив странный вкус крови и запах. Молодые ежились от страха, некоторые скулили, а моя сестра терла и терла передними лапами губы, пока не исчез этот привкус. Я подошла к нему поближе. Я надеялась, что заклятье, что это проклятье теперь, когда он уже умер, исчезнет и что мой муж снова примет свой облик — живой или мертвый, мне все равно, мне бы только увидеть того, кого я любила, увидеть, каким он был, единственным и прекрасным. Но гам лежал мертвый человек, белый и окровавленный. Мы отодвигались от него все дальше и дальше, и повернулись, и побежали вверх по склону, в горы, обратно в лес, в леса теней, и сумерек, и благословенной тьмы.