Сказки Бернамского леса
Шрифт:
«Ну что, младший сын короля, потанцуешь со мной?»
«Да-а-а», — собственный голос показался шипением змеи.
«Тогда возьми мою руку»!
Её смех струится, смешивается с туманом, оседает блестящими каплями на лошадиных крупах.
Гарольд протянул руку и коснулся прозрачных девичьих пальцев. Раздался гул рожка, и странная процессия остановилась. Охотники спешивались, привязывали коней, весело переговариваясь. Туман рассеялся, и король, холодея, увидел ту же самую поляну. Ему показалось, что в зеленой траве блеснули обломки кинжала.
«Ты обещал потанцевать со мной», Дева обвила его шею тонкими белыми руками.
«Кто
Гарольду нравилось тонуть в синеве ее глаз.
«Я сон меча, прощальное пламя, пища ворон. И ты обещал танцевать со мной».
Девичьи глаза сверкали, алые губы манили, а тонкие пальцы холодили шею. Король расстегнул ворот дублета, вдохнул холодный воздух и неожиданно для себя рассмеялся.
Гарольд вынырнул из воспоминаний как из ледяной реки.
— Как ты зашла в дом?
— О, это, — собеседница поджала губы. — Знаешь, даже в самой дрянной, безнадежной ситуации, если очень потрудиться, можно найти плюсы. Мой оказался неожиданным. Оказывается, человеческое тело позволяет входить в жилища без дозволения.
— Ты подменыш?
— Ночное солнце! Нет конечно! Мое тело сразу родилось способным выдержать чудовищный натиск силы. Не в пример твоей ведьме. Но будь моя воля, я бы и дальше ледяным ветром летала. Лучше уж так, — она небрежно указала на себя, — чем вот это безобразие.
— А по мне, так достаточно неплохо. Да. Точно лучше, чем те кости, которыми ты меня соблазняла в Бернамском лесу.
Собеседница взвилась, взметнулась вихрем. Гарольд мысленно усмехнулся. Дергать смерть за усы гораздо интересней, чем идти у нее на поводу.
— Ты! — разъяренной змеей прошипела гостья, — да что ты понимаешь! Для туата нет ничего ужасней, чем оказаться в человеческом теле! Я веками летала холодным вихрем. Ярость не давала воспоминаниям померкнуть. Но двадцать лет назад наш драгоценный братец и его неугомонная супруга подчинили магию Бернамского леса. Очистили от теней, обошли древний договор. И меня притянуло в летнюю тучу. Первым весенним дождем я пролилась на землю, переродилась белым червем. Копошилась в навозной куче, слепая, безрукая. Рядом со мной извивались безмозглые, прожорливые «собратья». Я чуть с ума не сошла от омерзения, мечтала быть раздавленной, умереть и вновь обрести свободу. Но нет ничего живучей личинок мух. Время тянулось тугою смолой. Ты знаешь сколько живут опарыши? Всего две недели. Но мне казалось, что прошли столетия! Потом мое тело вновь стало меняться. Разум при этом оставался ясным. Если нас и впрямь такими создала Дану, то она беспощадная тварь, а не добрая праматерь, коей ее представляют туаты благочестивого двора. Представляешь, я сама себя загнала в плотный гроб, оплела коричневой дрянью и похоронила заживо. Там, во тьме я безмолвно орала от боли, когда, разрывая плоть, из меня лезли острые крылья и мохнатые лапы. Свет, что преломлялся в моих глазах, выжигал их, взбалтывал крошечный мозг. Я билась в конвульсиях, пока не разорвала свою тюрьму и не вылетела на свободу. Но уже не вольным ветром, а мухой. Думала, куда еще хуже. Но у мирозданья гадкое чувство юмора. Ты знал, что живущие рядом с людьми мухи редко умирают своей смертью? Вот и я жужжала недолго. Свалилась в кувшин с водой. Болталась там, сучила лапками, и уж почти издохла, как на мою беду появилась дура — Сомерленд, женушка лэрда, что продал тебе свою дочь, как кусок мраморной говядины. Эта слепая курица схватила кувшин и не заметила, какую дрянь проглотила. Надо же было случиться, что пить ее потянуло после бурной ночи со своим муженьком.
Муха таки сложила лапки, а мою душу притянуло в человеческое чрево. Девять месяцев тьмы и невозможности глотнуть воздух! Рождаясь, я кричала до посинения проклиная этот мир. Дальше стало только хуже. Обычно туаты перерождаясь в новом теле, первые годы своей жизни не помнят свое прошлое. Мне же в забвении было отказано. Я осознавала себя и при этом гадила в пеленки и сосала грудь размером с мою голову, ожидая, когда это тело станет пригодным для жизни. Кажется, что для бессмертного жалкие человеческие годы? Но время оказалось неоднородной субстанцией. Право, стоило об этом догадаться еще в теле червя. Каждая минута пребывания человеком прибивает меня гвоздями к этому миру. Делает плотнее. Порой мне кажется, что прошлая жизнь — лишь сон, выдумка, бред воспаленного мозга. Я стала забывать, что являюсь внучкой Морриган, дочерью зимнего солнца, холодной смертью. У меня остался лишь дар повелевания тенями. И все! Я не могу обернуться ни ветром, ни кошкой, я не могу прийти в сны и наслать морок, я не могу остановить время… —
— Я не помню твоих имен. Ты говорила много слов и все они были лживы. А ложь, что вовремя не проросла, легко сдувает ветер. Твою унесло, стоило мне обрести крылья.
Гостья с запозданием поняла, что в откровениях своих зашла слишком далеко, сказала больше, чем хотела. Высвободилась и принудила себя расслабленно сесть в кресло.
— Неужели? Ладно сегодня я прощу тебе дерзость и обман. Только убери это снисхождение во взгляде. Да, без имени мне недоступно многое из того, что я умела ранее. Но те крохи, что есть все равно гораздо больше, чем магия местных ведьм и твоя собственная. Ведь тьмы в мире очень много. Все, что существует отбрасывать мглу. И она вся подвластна мне. А ты, всего лишь дракон, умеющий принимать человеческий облик и очищать золото от проклятий. Кстати, ты все еще подозреваешься в моем убийстве, и очень скоро здесь будет полиция. Про твою чистильщицу вообще молчу. Ей жить осталось считанные часы. Кстати, могу сделать, что и в ее смерти обвинят тебя. Знаешь, люди придумали кучу интересных законов. И по одному из них ты легко лишишься жизни.
Гарольд едва сдерживал желание придушить тварь прямо здесь. Переживания за Энн впились иглами под кожу. Он попытался вспомнить и сопоставить все то, о чем говорила сейдкона. И при этом не сводил глаз с Кайлех помня, что перед ним все еще сильный противник, рядом с которым эмоции следует держать под жестким контролем. Впрочем, сейчас это гораздо проще, чем в годы, когда корона давила на мозг. Ладно, партия продолжается. Надо узнать, что угрожает Энн и отвести угрозу.
— Думаю после трогательной истории твоего рождения, приправленной плохо завуалированными угрозами, самое время перейти к требованиям. Что ты хочешь Ребекка?
— Не называй меня так! — взвизгнула ведьма. — Скажи мое истинное имя! Ты его знаешь, как и туаты Бернамского леса. Люди забыли, они так боялись призвать холодные ветра и зимние бури, что наложили на него табу, заменили иносказаниями, насочиняли сказки. В них меня называют Аннис, но это вранье. Все вранье. Я чувствую оно где-то рядом, где-то тут. Ты мне скажешь. Покоришься и скажешь. Хочешь, давай поменяемся: я тебе жизнь твоей драгоценной Энн, а ты мне имя.
— Знаешь милая, — слова наполнились ядом. — Угрозами надо уметь пользоваться так, чтобы тебя понимали и боялись. Что ты можешь сделать Энн? Ты здесь, а она далеко и достаточно сильна, чтоб противостоять твоим чарам.
Гостья расхохоталась. Наконец она почувствовала себя уверенно. Новый Гарольд совершенно не был похож на того, молодого с чумными влюбленными глазами. От дракона веяло мощью, опасностью, силой. Он пылал как огонь и этот свет манил ее.
— Да мне и делать ничего не придется, глупый дракон. Она пожертвовала магией чистильщицы — единственным крепким запором, что держал ее силы. Стоит им вырваться, и бренному телу не удержать мощь туат де Дананн. Кем она была? Кажется покровительницей лечебных трав. Целительницей, рожденной еще до раскола. Как печально, всесильная туата не смогла оживить собственного брата. Голова, знаешь ли, отсеченная родным отцом, не спешит прирастать к телу. Она там на могиле и иссушила себя всю. Так бы и ушла за братцем на перерождение, ведь никто не держал ее душу. Да вот Лавада успел. Спеленал лучами солнечными, спрятал от деда-убийцы. Полторы тысячи лет хранил и вот рискнул возродить, да так неудачно. Думал тело сейдконы удержит туату. Дурак. Стоило отпустить, глядишь бы переродилась во что-нибудь приличное.
Гарольд похолодел. Страх потери сковал по рукам и ногам. Зачем она пожертвовала собой ради него?! Что побудило ценой собственной жизни спасать неизвестного дракона? Воспоминания о брате или нечто большее? Вглубь себя он и не смотрел. И так знал, что там увидит. У него были женщины, была страсть, влюбленность, пожар. Но никого кроме Энн не хотелось укрыть крыльями, оградить от невзгод. Ничей голос не хотелось слушать, затаив дыхание. А главное, ни с кем не было так тепло и спокойно, как с Энн. Он списывал это на сидский морок, злился. Но только когда проклятье спало, понял, что его чувства к сейдконе совершенно не были похожи на ту болезненную одержимость, что была с Кайлех.