Сказки для бедных
Шрифт:
Всегда найдётся добрая близорукая душа, сплюнет и скажет: неправда, всё не может быть настолько плохо.
В конце марта один мужчина выбросил в мусоропровод двухлетнего внука своей любовницы. Соседи выбежали на рёв и вызвали кого надо, мужчину нашли, надавали ему слегка по морде, посадили напротив видеокамеры, а потом следователь с длинной, похожей на кишечник улыбкой, включил запись.
Я решил не обрабатывать её литературно. Только выкинул наводящие вопросы. Пусть будет, как было. Мужчина смотрел прямо в камеру, иногда запинался, закрывал глаза и сглатывал,
— Пришли домой. Решили немного выпить. Анна Петровна пошла ребёнка укладывать. Точнее, было непонятно, кто кого укладывает, она его или он её. Она была очень сильно пьяная. Потом я сел в большую комнату смотреть кинофильм «Штрафбат». Ребёнка отнёс к бабушке. Но он начал бегать. И пищать. Водки у меня оставалось где-то ноль семь. Ну вот. Прошёл ещё час. Я сидел, пил. Ребёнок вроде угомонился, потом обратно прибежал капризничать. Я ему два раза сделал замечание. Потом нечаянно его толкнул. Я хотел его просто тряхануть, но он у меня вырвался. Потому что был в маечке и трусиках и упал навзничь. Это в большой комнате у меня. А там у меня ковёр и дальше ковра идёт паркет уже. И я нечаянно — я сделал это не специально — я испугался — я увидел, как ребёнок качнулся головой назад и захрапел. Я его поставил в большой комнате и начал приводить его в порядок. Испугался, что что-то произошло. И он вдруг замолчал, ребёнок. Я по состоянию эффекта, я не знаю, как это произошло, решил избавиться от ребёнка. Темно было и никого не было, я открыл две двери и аккуратно вынес ребёнка к мусоропроводу. И кинул его туда. Потом пришёл домой, схватился за голову — что я натворил — чуть с ума не сошёл. До утра сидел. Продумывал, что делать. Я правда подумал, что ребёнок уже погиб.
Дело было на Канонерском острове — дюжина домов, полтора завода и туннель на большую землю. Бабушке Анне Петровне было только сорок два, молодая бабушка. Спьяну она всегда плакала, раздевалась перед зеркалом и мяла груди, рассматривала тело, все его складки и волоски, и плакала, что молодости вообще не было, а были какие-то вонючие прыжки и повороты, и всё закончилось островом. Анна Петровна любила своего мужчину — он был моложе и драл её, как молоденькую. Но у него был щенок ротвейлера, очень шумный, и мужчина выбросил его в окно, и тоже потом плакал, они потом вместе с бабушкой плакали, она голая, а он в брюках.
У ребёнка из мусоропровода была и мать, не только бабушка. Таня родила в пятнадцать, от мелкого и тупого, который, впрочем, любил её, девочку. Она торговала в магазине водкой, потому что больше нечем было торговать. Пенсионеры называли её проституткой и норовили взять в долг. Когда ей сообщили, Таня упала на пол и закричала, глаза у неё стали как снег с кровью. Она очень хотела к сыну, в больницу, но надо было работать с девяти утра до одиннадцати вечера, каждый день, потому что иначе вместо неё посадят таджичку. Поэтому в больницу Таня не пошла, и в реанимации не знали даже, как ребёнка зовут — Антоном — знали только про все его ушибы и переломы, а как зовут, не знали.
— Ничего, нового родишь, — сказала Анна Петровна, когда Таня вернулась с работы. — Молодая ещё, сука.
— Я не хочу нового, мне очень нравится этот, — сказала Таня.
— Не спорь с матерью. Родишь нового! А моего мужчину не вернёшь! Не вернёшь, поняла? Его засадят лет на десять, маленького
— Он же грубый. Бил тебя.
— Он-то меня бил, а у тебя вообще никакого. Когда сын сдохнет, совсем никого не будет.
Потом бабушка стала плакать и извиняться, потому что всё-таки очень любила и внука, и дочь.
На суде мужчина совсем обмяк и начал рассказывать, как двадцать девять лет назад сделал из тетрадного листа кораблик и пустил по ручью. Это не записывали и почему-то даже не слушали. Мужчина тогда сказал, что признание вырвано пытками, что ребёнок сам открыл две двери и прыгнул в мусоропровод, маленькие дети могут многое. Вот так заснёшь у телевизора и проснёшься преступником.
Я тоже был на том суде и обещал говорить только правду. Всё так и было, кроме кораблика — это моё воспоминание, это со мной произошло, а всё остальное — с ними, с этими островитянами.
В магазине теперь сидела дохлая таджикская девушка, ей платили в полтора раза меньше, чем Тане, она плохо понимала слова и знаки, зато её можно было быстро уволить или изнасиловать, и она смолчит.
В больнице Таню встретил очень молодой, но совсем беззубый врач.
— Вам так повезло, что он выжил, — сказал врач. — Ваш сын обязательно будет счастлив.
Ещё на Канонерском острове был такой неприятный человек — притворялся слепым и с этого жил. Когда он и правда ослеп, он уже не просил денег, только ходил взад-вперёд вдоль моря и бормотал: «Господи-господи, выведи меня отсюда».
БЛИНЫ
Бедному горе, безрукому каша без ложки, а одинокому полторы матрёшки. Правда-неправда, а что-то в этом есть на правду похожее.
Боря появился откуда-то с Камчатки, из совсем маленького города — куча мусора у океана. Он уехал, и там почти ничего не осталось. Да и не было почти ничего.
Он танцевал лучше всех в школе, ему купили туфли, повезли выступать в дом культуры в райцентр, и местное начальство — старые, усталые воры — хлопало нервному мальчику с голубыми глазами и прямой спиной.
Боря танцевал, закончил школу и танцевал, начал курить и бросил, и танцевал, и пританцовывал, сдавая вступительные на юридический (вальсом не проживёшь, решили родители), он протанцевал несколько лет и не помнил ни строчки законов, а потом его случайно поймала какая-то шпана, что-то в голове у него хрустнуло, и ещё были сломаны три позвонка.
Резких движений теперь нельзя, можно умереть, сказали врачи через три месяца. Родители, чтобы не смотреть в его распахнутые горем глаза, отправили сына в большой город и сняли ему однокомнатную квартиру на окраине. Второй шанс, путёвка в жизнь, ну и что там ещё говорят в таких случаях.
Место было на исходе леса и называлось социальный район номер двадцать девять. Страшно. Боря жил на улице Героев, дом один.
В городе было мало работы. Можно было таскать что-то тяжёлое. Или торговать чем-то никому не нужным. Тяжести Боря поднимать теперь не мог, а торговцев и без него хватало.
Здесь ещё недавно был пустырь и подлесок, горели вонючие костры, дрались мужчины и кричали женщины, одичалые дети видели белку и хотели её сжечь. Теперь стояли новые, но уже обшарпанные дома, одинаковые, для бедных.