Сказки для падчерицы
Шрифт:
Иногда мне снятся люди.
Иногда они живые.
Иногда и я живая.
Иногда я человек.
Ворон
У меня под окошком кричит
ворон,
Обещает конец мирных дней
скоро.
Я его прогоню — улетай,
ворог!
А внизу чёрной кровью хрипит
город.
Письмо (Джунгли)
Милый
я признаюсь в любви к вашей улыбке.
Прямо сейчас я в камере жду расстрела.
Другими словами, мне нечего больше терять,
тем более — девичью гордость.
Там, за решёткой — ночь, крикливые местные джунгли.
Где-то взахлёб визжит пьяная скрипка.
Руки мои от солнца жестокого смуглы,
подчёркнуто смуглы от тысячи красных штрихов.
И почерк утратил твёрдость.
Милый Чеширский кот, вы мой пример и муза.
Завтра я встречу утро вашей улыбкой.
Я улыбнусь скуластым отпрыскам кукурузы.
Мне негде стираться, подол всё ещё в крови.
Воняю, как стая мартышек.
Завтра придут узнать мою последнюю волю.
Я попрошу разбить дурацкую скрипку.
Че был бы горд, я не сдала им пароля.
Бумаги здесь нет, шепчу вам это письмо.
Знаю, вы слышите.
8.09.1941 — 27.01.1944
Однажды обязательно
всё будет замечательно,
однажды обязательно
мой брат придёт с войны.
Совсем не настороженно
мы будем есть пирожные
и — ложечкой — морожено
под вкусный сладкий чай.
Я буду вся нарядная,
я буду вся парадная,
красивая и ладная,
и брат весь в орденах —
пойдём гулять по городу,
весёлые и гордые,
и мама взглянет молодо
и будет хороша,
когда в деньки прекрасные
Победу будем праздновать,
когда в деньки прекрасные
мой брат придёт с войны...
К.М.
Что-то случай напутал: черноглазой родиться бы ей.
Или наоборот — это я бы должна быть смуглей.
Наша кровь неразлично красна — тайных меток не разглядеть.
По утрам просыпаюсь в поту — мне снится её смерть,
и я сыплю песок в часы, я пытаюсь успеть...
Мы росли как две розы: цвели и втыкали друг в друга шипы.
Мы делили росу и весну. Мы бывали от злости глупы.
Я безумна?
Я вскрываю нам вены опять, пытаюсь сравнить наш цвет.
Не гляди мне в глаза.
Я просто пытаюсь успеть.
Письмо
Сажусь за стол, беру карандаш, кладу белый лист.
Мой почерк — гол, но что за беда? Ты не японист.
Сижу, гляжу, как смотрит на снег, наверное, лис,
И вывожу — в ущерб белизне — простое: «Вернись!»
Мой почерк — шал, безумная вязь изгибов, и бег
Карандаша похож на припляс шута при ходьбе;
Мой почерк — нем, как старческий плач, как рыбы на дне,
Немее схем — нелепый циркач верхом на бревне.
Строка к строке — один только зов, одно лишь «Вернись!»
В слепой тоске несётся борзой безудержно — вниз.
Мама
Сшей мне, мама,
Саван в цветочек,
В красный, жадный
Маковый цвет.
Лягу, мама,
С ним в закуточек,
Смежу веки —
Выключу свет.
Сшей мне, мама,
Красные лапти —
То есть тапки,
Лапти при чём...
Лягу, мама,
В них на полати,
Будут бабки
Плакать ручьём.
Дай мне, мама,
Пух на подушку,
Только рыжий,
Знаешь, найди.
Спой мне, мама,
Спой мне на ушко,
Ближе, ближе...
Скоро дожди.
Мне десять лет (1994)
Мне десять лет. У меня нет пола
и даже, возможно, имени,
тёплой одежды — зато есть голод
и гордость юногоримляна.
Мне десять лет, я это так остро,
так беспощадно чувствую:
в ночном туалете прячутся монстры,
а в животе — предчувствия.
Дачники вслед мне грозятся палкой —
чуют угрозу яблокам.
Я убегаю — играть на свалку,
летаю по стройке зябликом,
горстями с клопами жую малину
в лесу, а потом с собаками
шастаю, запах вбирая псиный,
между помойными баками.
Мне десять лет. Я учу английский —
будто мне до английского.
Я — вторая в расстрельном списке
капитализма российского.
Окна черны. Я рисую сказки
карандашей огрызками.
Я бы хотела поесть и ласки,
и лета — рыжими брызгами,
но пальцы прозрачны, и — кашель, кашель
рот раздирает бесстыже мне.
Дайте мне миску молочной каши,
мне десять лет, я выживу!
Луна