Сказки и были Безлюдных пространств
Шрифт:
– Здорово! – восхитился он.
Я пробормотал, что «чего там здорово-то, ерунда…»
Серёжка, вытянув шею, все вертел головой. Волосы у него были песочного цвета и торчали врозь двумя крылышками – справа длинное, слева коротенькое. Губы он осторожно трогал кончиком языка. На тонкой шее я заметил шнурок от ключа. Я опять подумал, какой он, Серёжка, обыкновенный, привычный и потому будто давным-давно знакомый.
Мы встретились глазами. И тут, несмотря на всю Серёжкину знакомость, нашла на нас новая неловкость. Этакая скованность,
– Крепко ты приложился, – сказал я. – В футбол играл, да?
– Не-а! – обрадовался он. – Это на дворе об кирпич…
– Небось искры из глаз, – посочувствовал я.
– Целый салют!.. А у тебя тоже вон плямба на колене!
– Да мне-то что! Я же не чувствую…
Серёжка перестал улыбаться, помялся:
– Совсем, что ли, не чувствуешь?
– Ага, – отозвался я беспечно. Не страдай мол за меня.
Серёжка помолчал и спросил, словно сдерживая боль:
– А это у тебя… с самого рождения, да?
Я не любил такие расспросы, но Серёжке ответил без досады:
– Нет, что ты! Мне пять лет было, я бегал с ребятами по улице и упал спиной на железный прут. От арматуры. Строители зарыли мусор, а этот стержень из земли торчал.
– Я знаю. Я один раз на такой ладонью напоролся, когда с велосипеда…
– А я – позвоночником… Сперва боль сильная, в больницу повезли, целый месяц лежал, потом сказали, что все в порядке, последствий не будет… Ну, их и не было сначала. А через полгода я однажды проснулся, встал с кровати на пол и – бряк. Мама говорит: «Ты чего дурачишься?» А я смеюсь. Сперва забавно показалось, что ноги есть и тут же их как будто и нет… Ну, а потом больницы, анализы, консилиумы… Нервы, говорят, повредились. А как лечить, никто не знает… Мама пыталась добиться, чтобы за границу меня повезли, в американский госпиталь, да туда столько желающих, а долларов нету…
Серёжка слушал без жалости на лице, но с пониманием. Будто и раньше знал о таких делах. Переспросил:
– Значит, точный диагноз не поставили?
– Не-а… Кое-кто думает, что это из-за отца. Он участвовал в ликвидации аварии на атомной станции и там нахватался радиации сверх нормы. Это еще когда меня не было, а он в спецчастях служил. А потом он умер от лейкоза. Мне три года было, я его почти не помню…
В три года человек не такой уж беспамятный, и, может быть, я запомнил бы отца. Но они с мамой развелись, когда мне не было еще и двух лет. Однако про это я говорить Серёжке не стал. Он и без того как-то осунулся, застеснялся опять. Я сказал бодро:
– Вообще-то диагноз поставили. Длиннющее такое название. Но кто его знает, точный ли… Один молодой врач говорил, что тут много зависит от моей силы воли, от самовнушения. «Заставь, – говорит, – себя подняться». Один раз даже заорал на меня неожиданно: «А ну, встать! Немедленно!..»
Серёжка не стал утешать меня всякими словами, что медицина развивается и что не надо терять надежды. Сказал спокойно и будто даже чуть завистливо:
– Зато у тебя руки вон какие. Рисуешь, как художник.
Я не стал скромничать и отнекиваться.
– Да, руками я кое-что умею…
– И это умеешь? – Серёжка поднял с пола ракетку для настольного тенниса.
– Ну… вообще-то могу. Мы с мамой иногда играем. Раздвигаем в большой комнате стол и… Бывает, что на спор: кому после ужина посуду мыть.
– А давай попробуем!
– Ты правда хочешь? Давай!..
Наш стол, даже раздвинутый, был, конечно, меньше стола для пинг-понга. Но это и хорошо, как раз по мне. Сетку мы не нашли, вместо нее поставили на ребро несколько книг. Серёжка решил:
– Я тоже буду играть сидя. Чтобы на равных…
– У тебя не получится с непривычки, играй обыкновенно.
Он спорить не стал, но (я это видел) приготовился поддаваться.
Мы разыграли подачу, я выиграл. Серёжка играл ничего, не хуже Вовки Кислицына или Владика Ромашкина. Но…
Для начала я вляпал ему пять мячиков подряд. Он уже не вспоминал, что хотел играть, не вставая со стула. Потом с его подачи я пропустил два мяча, но ему забил три.
Серёжка вытер локтем лоб и сказал жалобно:
– Знал бы, так не связывался…
– Меня мама тренировала. У нее первый разряд…
– Предупреждать надо, – отозвался Серёжка с обидой. С ненастоящей, дурашливой. – Ладно хоть, что не в сухую…
Мы закончили со счетом двадцать один – шесть.
– Так мне и надо, – вздохнул Серёжка. – Где у вас посуда?
– Мы про это не договаривались! Это только с мамой…
– Но должен же я себя наказать! За то, что нахально сунулся играть с чемпионом!
– Какой я чемпион! Да я… ты просто не привык тут со мной… Ой! А посуду-то правда надо мыть, а то от мамы влетит!
– Давай вместе!
Тарелки и стаканы он мыл гораздо лучше, чем в теннис играл. Мы управились за три минуты. Серёжка вытер последнее блюдце и завертел его перед собой, как зеркальце. На блюдце была нарисована рыжая котеночья мордочка.
– Симпатичный какой кот…
– Это старинное блюдце, бабушкино… – И я вдруг вспомнил: – Слушай, а почему ты отозвался, когда я кричал: «Пушок, Пушок»?
Серёжка осторожно поставил старинное блюдце, облизал губы, подергал шнурок на шее:
– Мне послышалось «Лопушок»… Меня так в детстве звали, потому что лопоухий был… Мама так звала…
– Сейчас-то уж, наверно, так не зовет, деликатно заметил я. – Никакой лопоухости нисколечко уже не заметно…
Серёжка опять стал разглядывать блюдце: