Шрифт:
Жар-птица
Жил-был при матушке Екатерине попугай Филюша, птица тогда редкой, а ныне и вовсе вымершей породы ара триколор. Головку имел небольшую, с небесно-синим хохолком, оперенье — снежно-белое, а хвост обширный, пышный, цвета гоголь-моголь с вишней, как бывает зимний закат над Невой. Поднесли диковину российской Семирамиде послы полуденных стран, а каких — то государыня за недосугом как-то не изволила
Способности Филюша выказал изрядные, обнаружил и упорство, и прилежание, ну и Лебедяев старался. Языку обучал по «Большому словарю драгоценностей», чтоб изъяснялась птичка на манер маркизы де Рамбуйе, грубых слов в клюв отнюдь не брала, а вместо «хвост» говорила бы, к примеру, «управитель небесных полетов». По части же философической штудировал Филюша большую энциклопедию наук, искусств и ремесел — тоже французского живого ума изобретение. А еще, чтобы повеселить матушку, обучил коллежский секретарь Филюшу браниться на всех языках — на всех, кроме русского, ибо знал, что русское соленое словцо терпит государыня только от Льва Александрыча Нарышкина, да и то не каждонедельно.
Вот уже прошло полгода, и давно все было готово, однако пред светлые очи никто не звал — запамятовали государыня. Филюша по целым дням прихорашивался, чистил перышки, готовясь к великому дебюту, да рассуждал вслух на разные голоса. А Лебедяев прохаживался вокруг золотой клетки, слушал прекрасномудрые речи, поправлял ученика да мечтал о награде.
Но в один вечер все переменилось. Вдруг широко распахнулась в попугайник дверь, и предстал на пороге собственной блистательной персоной Лев Александрыч Нарышкин — всех российских царей свойственник, всех российских орденов кавалер, обер-шталмейстер и превеликий забавник.
Войдя же в птичье помещение, сразу прикрыл длинный нос свой надушенным платком с монограммой, а в платок недовольно буркнул:
— Вонища! Как на конюшне, мерд!
Коллежский секретарь Лебедяев, услыхав такое французское слово, мигом изогнулся до страусиной позиции — зад на вершок повыше головы — да так и замер, а руки растопырил испуганно. Глядя на него, замерли на одной ноге павлины, окаменели фазаны и разом прервали свои беседы все триста государственных попугаев. Наступила тишина мертвая, звенящая, зловещая, какая бывает только перед божией грозой да излияньем вельможного гнева.
Гнев, однако, медлил. Лев Александрыч фигуру Лебедяева узрел и обратился прямо к ней:
— Вонь, говорю, у тебя тут, как в стойле. Во что дворец превратил, авортон?
От второго французского слова любитель просвещения руки развел еще шире, а голову склонил ниже некуда. Тишина же продолжалась.
И тут, как гром с ясного неба, раздался голос. Да не чей-нибудь, а точь-в-точь самого обер-шталмейстера, со всеми его носовыми переливами:
— Не вонь, — сказал голос наставительно, — а одеколонь кор-румпте!
И прибавил мягко, с чудным
— Ва-тан о дьябль, пютэн!!
Лев Александрыч, несколько позеленев, правой рукой ухватил лебедяевскую голову за косицу, а левой вздернул за подбородок.
— Ты что это, дразнить меня вздумал, курощуп?
В ответ немедля раздался тот же учительный голос с вельможным переливом:
— Не курощуп, но наставник пер-рнатых!
И прибавил — отчего-то по-немецки:
— Тойфель нохмаль, анцугаффе!!
Увидев, что птичий секретарь глазки поросячьи жмурит, щечками синеватыми дрожит, но рта нимало не разевает, Лев Александрыч неповинную голову отпустил. Огляделся, ища охальника.
Тишина стояла, как и прежде, гробовая, недвижность пребывала, как на живой картине. Но одно пятно гармонию нарушало — и цветом, и почесыванием. Лев Александрыч сделал к пятну два шага и углядел наглого вида попугая в золотой клетке. Диковинная птица распушила огненный хвост, синюю голову склонила набок и, высунув толстый язык, косила на его высокопревосходительство глазом без всякого решпекта.
— Так это ты, урод, меня поучаешь? — изумился вельможа.
Птица язык убрала.
— Не урод, а пр-ревратность натуры!
И прибавила, на этот раз по-испански:
— Саперлипопет!!
После чего высунула поганый свой язык обратно.
— Эй ты, как тебя бишь, Лебезяев, поди сюда! — обернулся Лев Александрыч к гнутой фигуре.
Коллежский секретарь приблизился на цыпочках, взмахивая руками, как крыльями.
— А скажи, любезный, что это за превратность натуры у тебя тут? На меня карикатур?
— Как можно-с! — воздел крыла Лебедяев. — Ваше высокопревосходительство, Лев Александрыч, не губите! Птичка эта особенная, по августейшему повелению берет курс риторических и философических наук-с. Отец родной, войдите в положение!
— По августейшему? Да ты не врешь?
— Точно так-с. Сами государыня приказать изволили птаху малую просветить. Да только потом про нас забыли-с!
И Лебедяев всхлипнул.
Обер-шталмейстер посмотрел на риторического штудента повнимательнее, а Филюша приосанился и переложил язык по другую сторону клюва.
— Так-так-так… Стало быть, тебе велели заморскую птицу просветить, — заговорил Лев Александрыч вкрадчиво, — а ты ее браниться обучил и особ первых двух классов их же голосом лаять… И льстишься теперь таковую забаву государыне представить, чтобы вельмож в шпыней обратить, а самому вознестись превыше пирамид. А не думал ли ты, Лебезяев, что урод твой, то бишь превратность натуры, может и на ея величество клюв свой разинуть? А не бунтовщик ли ты, птичий наставник?
От последнего вопроса Лебедяев вострепетал всем нутром, словно воробьишко, залетевший сдуру в орлиное гнездо.
— Как можно-с! Как можно-с! — залепетал он. — Смилуйтесь, ваша светлость! Птичка редких качеств, и говорит изысканнейше! Речения все отобраны элоквенции профессором Волк-Лисовским по драгоценному словарю маркизы де Рамбуйе-с. А ругается для ради юмору, по-европейски! Токмо по-европейски! Российской грубости на дух не переносит, не так воспитан!
— Вот оно, значит, что. По-европейски… А отчего особ не признает?