Сказки старого, нового и иного света (2 изд.)
Шрифт:
Видит — впереди мерцает нечто. Приблизился — дворец. Сам бела мрамора, крыша узорчата, башни порфир да малахит, а крыльцо чистого золота. Богаче богатого, а не сказать, чтоб красиво, — глаз режет.
Как Кощея одолеть и Василису Елисеевну спасти, Иванушка пока что не придумал, очень уж за милую тревожился. Ему казалось: только б ее найти-отыскать, а там оно как-нибудь устроится.
Взбежал он по златым ступенькам бестрепетно, зашагал дивными залами, просторными покоями один другого чудесней. Ни души нигде не было, только пел вдали тихий,
— Василиса! Василисушка! — закричал Ясны-Очи. Кинулся со всех ног, распахнул резные двери и замер.
Открылся перед ним еще один чертог, не такой, как прочие. На потолке писаны красками охотничьи картины, на стенных коврах висят драгоценные кинжалы с самострелами, длинной вереницей звериные головы на щитах — так Иванушке показалось. На стены-то он толком и не посмотрел, потому что посреди охотничьей залы стоял стол, на столе золотая клеть, в ней дева не дева, птица не птица, а ни то, ни другое, иль и то, и другое: прекрасный собой девичий лик на птичьем теле. Выходит, это она, птицедева, столь сладко распевала.
Увидела Иванушку, петь перестала.
— Кто ты? — спрашивает. — Ты наяву иль мне привиделся, такой пригожий?
— Я-то Иванушка Ясны-Очи, — говорит он, — а ты что за диво? Ты девица или птица?
— Ныне я птица, — отвечает. — А раньше была девица. Кощей меня похитил, но не извел, как других. Больно сладко я пела. Заколдовал, посадил в клетку, чтоб я его тешила. Ах, лучше б он меня, как прочих, до смерти зализал!
И горько заплакала.
— Как это «зализал»? — вопросил Иванушка. — И где они, другие?
— Да вот же, на стене. Ослеп ты, что ли?
Огляделся Ясны-Очи — и покрылся ледяным потом. Уж на что двор Бабы-Яги был страшен, а тут еще хуже.
Не звериные головы висели на стенах, а старушечьи. Все в морщинах, с седыми волосами.
Птицедева рассказала:
— Как Кощею новую девушку доставят, начинает он у бедной с лица воду пить — так он это называет. Она, сердешная, слезами заливается, а он своим поганым языком их слизывает. От этого краса и молодость от нее к нему переходят. Как все до донышка вылижет, новой жизнью нальется, дева обращается в дряхлую старуху. Тогда он голову ей отрубает — и на стену…
— Что ж я с тобой лясы точу! — закричал тут Иванушка. — Мне суженую спасать надо, пока Кощей ее до смерти не зализал! Где мне Василису найти?
— Коли тебе жизнь не дорога, скажу, — молвила пленница. — Но не за просто так. Сначала ты мне службу сослужи. Сломай мне шею, прекрати мои страданья.
— Как же ты мне скажешь, если я тебе шею сломаю? Я чай не дурак. Давай наоборот. Подсказка вперед, шея потом.
— Ладно. Только гляди, ты слово дал. Пойдешь вперед. Повернешь тридцать раз налево и потом тридцать раз направо. Попадешь в Кощееву спальню. Там свою суженую и сыщешь. А теперь ломай мне шею.
Поглядел Иванушка на ее шею, всю в перьях, почесал затылок.
— А может, — говорит, — я тебя лучше из клетки выпущу? Летай себе где захочешь.
Отворил клетку, сам дальше побежал. Потому что не всякое слово держать надо.
Распахнул тридцать дверей налево, тридцать направо и ворвался в черную-черную комнату. Стены, пол, потолок, утварь, даже окна — все там было черное, но сверху лился яркий луч, и в том луче сияло красой лицо Василисы Елисеевны, несчастное, от слез мокрое. Сидела боярышня, привязанная к креслу, плакала. Горючими слезами.
Увидала Иванушку, запричитала:
— Пошто ты сюда явился, на погибель? Меня не спасешь и сам пропадешь! Беги, пока Кощей не вернулся!
— Вместе убежим.
Бросился он к ней, стал развязывать, увещеваний не слушал.
Тут-то Кощей и вернулся.
Никого Ясны-Очи не увидел. Только качнулся воздух, сжался пружиною, отшвырнул Иванушку в сторону, подкинул. Повис он под самым потолком — ни шевельнуться, ни глазом моргнуть, будто в параличе.
И послышался голос — скрипучий, с пришепетом:
— Этта фто исё за сюсело? Откеда взялося?
Дунуло Иванушке по лицу холодом, повеяло мертвечиной — это Бессмертный его разглядывал. А самого Кощея видно не было.
— Молодес… Ифь, красивый какой. Фто в это я раньфе молодсев не пробовал? Эвон они какие бывают…
И коснулось щеки что-то липкое, мокрое, донельзя противное. Иванушка и заорал бы, да паралич не дал.
— Тьфу! — прошамкал воздух. — Сухая лофка рот дерет. Эй, молодец, а ну-ка поплась. Я тя сяс малость разморозу.
Полегче немножко стало. Руки-ноги не задвигались, но хоть глаза заморгали, и губы размягчились. А еще, откуда ни возьмись, прямо перед Иванушкой соткалась рожа — ух, скверная!
Обтянутый морщинистой кожей череп, поверху седой пух. Впалые глазницы будто черные ямы. Желтоклыкастый рот. Костлявый подбородок.
— Столько ты девичьей красы слизал, а такой урод! — сказал Иванушка ожившими губами. — Не в коня корм. Не буду я плакать. Так лижи, не подавись. И ты, Василисушка, не плачь. Не тешь его, облезлого.
Молвил дерзкое слово и приготовился лишиться жизни. А на кой она такая нужна? Не жалко.
Оскорбился Кощей, расшумелся. Никто ему такого прежде говорить не насмеливался.
— Не урод я, — кричит, — не урод! Мне три тысси лет, а я вшё молодцом! Сяс тебя невежу в свинясий помет преврасю!
— Ладно ль оно будет, гадить в собственной спальне-то? — спросил Иванушка в пустоту, потому что Кощей сызнова исчез. — В хлев меня сначала доставь или куда.
Выгадать бы сколько-нисколько времени. Вдруг какое чудо явится, спасет?