Сказки старого Вильнюса IV
Шрифт:
«Ты обязательно должна отсюда свалить, – твердил он. – Здесь, кроме тебя, ни одного живого художника, одни крестьяне от искусства. Потусуешься с ними еще пару лет и сама в такое говно превратишься. Бездарность заразна, хуже трипака, ты не знала?» – «И куда мне ехать? С тобой в Тарту?» – язвительно осведомлялась Ирма. Но Келли не давал сбить себя с толку. «Тебе-то нахуя в Тарту? – строго вопрошал он. – Тебе надо… ну, например, в Вильнюс. Там полгорода художники, а другие полгорода – музыканты. И все зажигают – караул! У них даже джаз-клубы есть, причем официально, не подпольные, ходи хоть каждый день, не стрёмно. Литовцы такие крутые, что им даже в совке все можно. Прикинь, раз в год, не то зимой, не то весной у них охуенная ярмарка, весь город на улицу выходит с картинками, хипы с самодельными феньками туда со всего Союза съезжаются, и музыканты с ними тусуют, траву курят на всех углах,
«Была я на этой ярмарке, – отмахивалась Ирма. – В семнадцать лет стопом с друзьями потусоваться ездила. «Казюкас» она называется, смешное слово. Но туда только прикладнуху имеет смысл возить. Хиповские феньки в самый раз, а мне там ловить нечего».
На этом месте Келли обычно окончательно угасал, бурчал сердито: «Скучная ты все-таки, хуже моей бабки», – и шел одеваться.
Светскими беседами за чаем их дружба, впрочем, не исчерпывалась. Келли запросто мог заявиться, к примеру, в три часа ночи. Ирма никогда не спала в такое время, и он это знал, поэтому звонил до упора, натуральный шантаж – не хочешь сойти с ума от бесконечного «блям-блям-блям», значит, открывай.
За дверью Ирму могло ждать что угодно – от жалкой кучки утомленной возлияниями органики, которую приходилось, не раздевая, укладывать спать на гостевой топчан, до взбудораженного очередным химическим соединением почти-незнакомца, который деловито осведомлялся: «У тебя стольник до завтра есть?» – и, выслушав традиционно отрицательный ответ, убегал в ночь, восторженно, как третьеклассник, матерясь на весь подъезд. Но порой он был совершенно трезв, деловит и загадочен, говорил: «Пошли, пошляемся», – и в таких случаях Ирма всегда отправлялась за пальто, потому что твердо знала: это будет незабываемая ночь. Очередная лучшая ночь в ее жизни, упускать такую нет дураков, сколько бы не бормотал сонный Митя: «Ты куда опять намылилась, ненормальная?» Отвечала: «Надо проветриться, не волнуйся, у меня хорошая компания», – и убегала, даже не подозревая, что Митя вовсе не волнуется, а злится. В голову не приходило, что муж может ревновать ее к смешному, нелепому Келли, который был чудо как хорош в качестве ее персонального Карлсона, но, как и положено настоящему Карлсону, больше не годился решительно ни на что.
Зато Карлсоном Келли оказался образцовым – в чем, в чем, а в городских крышах он знал толк. Чаще всего ночные прогулки приводили их на очередную крышу, куда надо было подниматься по черной лестнице, лавируя между лысыми дворницкими метлами и поломанными детскими колясками, раздвигать гнилые доски, которыми когда-то, скорее всего, задолго до Ирминого рождения заколотили проход. В компании Келли Ирма, прежде уверенная, что боится высоты больше всего на свете, храбро штурмовала крутые скаты, мокрая черепица задорно хрустела под ногами, далеко внизу светился белыми, голубыми, желтыми и лиловыми огнями ночной город, а свежий ветер бережно обнимал ее за талию, снисходительно, как любимую младшую сестренку, гладил по голове. И когда они, усевшись поудобнее, доставали сигареты, табачный дым пьянил Ирму почище забористой афганской травы, все мировые запасы которой она, не торгуясь, отдала бы за возможность остаться в этом мгновении – ночью, на крыше, с ветром, молчаливым другом и сигаретой, без привычной рваной раны в той области, где у нормальных людей находится бессмертная душа – навсегда.
Крышами, впрочем, прогулки не ограничивались. По ночам им принадлежали все сокровища города – скрипучие качели проходных дворов, звонкие, отполированные осенними дождями булыжники бульваров, блескучие перекрестья трамвайных рельсов на площадях, полыхающие холодными отражениями огней лужи и зыбкие, расслаивающиеся тени в стеклах скудно обставленных витрин. Иногда Келли уводил Ирму к морю; один из сторожей яхт-клуба оказался его бывшим не то одноклассником, не то сокурсником, и когда была его смена, прогулка по пустынному пляжу скрашивалась чашкой горячего чая, а то и стаканом вина, дешевого, горького и одновременно приторно-сладкого, совершенно бесподобного здесь, на морском берегу, в половине пятого, к примеру, утра, под бутерброды из кильки в томате на черством бисквитном печенье. А когда у Келли водились деньги, он ловил такси и просил водителя ездить по городу – на весь, скажем, червонец; среди таксистов то и дело попадались ловкачи, которые высаживали их где-нибудь на окраине, в надежде
Однажды Келли зашел за ней еще до полуночи. Митя в ту ночь дежурил, поэтому у Ирмы работа была в разгаре, так что традиционное: «Пошли пошляемся», – не вызвало у нее обычного энтузиазма, но Келли спросил: «Ты в окно давно смотрела?» Она посмотрела и обмерла. За окном не было ничего, кроме густой как базарная сметана бледно-сизой мглы, слегка подкрашенной желтым фонарным светом. На город опустился туман, плотный и непроницаемый, как в мультфильме про ежика; до сих пор Ирма думала, на самом деле такого не бывает. Ее больше не надо было уговаривать, накинула пальто прямо на измазанный краской рабочий свитер и устремилась к выходу.
Город в тумане стал почти невидимым. Разноцветные кляксы света, смутные очертания древесных стволов да фонарных столбов – и все. Поэтому Ирма довольно быстро перестала понимать, где они идут. На ближайших к дому улицах еще кое-как ориентировалась, потом какое-то время вычисляла маршрут по памяти, отсчитывая перекрестки, но после десятого, что ли, поворота окончательно сдалась. В конце концов, затем и гуляют в тумане, чтобы перестать узнавать свой город, не понимать, что за переулок они только что миновали и в какой двор зашли. Ей было весело и одновременно жутко, совершенно как в детстве, во взрослом организме эти два чувства, увы, не совмещаются, и как же много мы теряем, разучившись смеяться от страха, думала Ирма, возможно, вообще все.
– Смотри, – сказал Келли. – Ты только посмотри.
Они стояли на мосту. Теоретически Ирма понимала, куда они пришли, в центре имелся всего один большой мост, перекинутый не через реку, которой в городе не было, а над прибрежным трущобным районом, где ветхие двухэтажные домишки опасливо опирались друг на друга, чтобы не рухнуть, а во дворах с утра до ночи уныло копошились сизые от грязи, заранее измученные неизбежными грядущими похмельями младенцы и толстые кривоногие собаки, словно бы специально выведенные каким-то особо злобным селекционером для умножения мировой скорби. Но теоретически Ирма могла понимать все что угодно, а на практике по-прежнему совершенно не узнавала ни мост, ни окутанные туманом окрестности. Могла поклясться, что никогда в жизни здесь не была.
И от этого ей хотелось кричать.
– Вниз посмотри, – настойчиво повторил Келли.
Ирма опустила взгляд и тут же отшатнулась. Ей показалось – разумеется, просто показалось – что внизу, вопреки всем законам природы, нет никакого тумана, но и двухэтажных бараков, чахлых деревьев и захламленных тротуаров там не было тоже. Под мостом текла река, неширокая и очень быстрая, по реке плыла ярко-красная байдарка, гребец в оранжевом жилете приветливо помахал ей рукой. Все это было как-то чересчур, настолько чересчур, что Ирма побежала назад, туда, откуда они пришли, и остановилась только когда почувствовала под ногами неровную булыжную мостовую. Значит, мост уже закончился. Вот и хорошо.
Сегодня больше никаких мостов.
– Я думал, ты храбрее, – сказал внезапно возникший из тумана Келли. В его голосе не было ни осуждения, ни упрека, он просто констатировал факт. Таким тоном говорят: «Я думал, у тебя зеленая шапка. А она, оказывается, синяя».
– Отведи меня домой, пожалуйста, – сказала Ирма. – Потому что я пока не понимаю, в какой это стороне. – И, подумав, добавила: – Водки бы сейчас выпить. У тебя деньги есть?
– Ни копья, – откликнулся Келли.
– Значит, будем пить чай. Без сахара, потому что он закончился.