Сказки Золотого века
Шрифт:
И в это время в его жизни произошла решительная перемена, предопределившая его судьбу: он поступил, вместо университета, чтобы не потерять еще четыре года, в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, где учились или поступали ряд его товарищей по Московскому университету и два его двоюродных брата - Алексей Столыпин и Юрьев, это был обычный путь для дворянской молодежи, которая чуждалась гражданской службы, в государстве, где все должны служить, хотя бы чтобы иметь чин, дающий соответствующий статус в обществе. Петербург, в отличие от Москвы, пестрел вицмундирами гражданских и военных должностных лиц, в особенности гвардейских полков, охраняющих трон во главе с императором Николаем I, и все
Он писал к Марии Александровне: "Я не могу еще представить, какое впечатление произведет на вас моя важная новость: до сих пор я жил для литературной карьеры, столько жертв принес своему неблагодарному кумиру, и вот теперь я - воин. Быть может, это особая воля провидения; быть может, этот путь кратчайший, и если он не ведет меня к моей первой цели, может быть, приведет к последней цели всего существующего: умереть с пулею в груди - это лучше медленной агонии старика. А потому, если начнется война, клянусь вам богом, что всегда буду впереди...
Прощайте же, любезный друг; не говорю до свидания, потому что не надеюсь увидеть вас здесь; а между мною и милою Москвой стоят непреодолимые преграды, и, кажется, судьба с каждым днем усугубляет их. Прощайте, постарайтесь и впредь лениться не больше, чем до сих пор, и я буду доволен вами. Теперь я более, чем когда-либо, буду нуждаться в ваших письмах; они доставят мне величайшую радость в моем будущем заточении; они одни могут связать мое прошлое и мое будущее, которые расходятся в разные стороны, оставляя между собою барьер из двух печальных, тягостных лет...
Несколько дней я был в тревоге, но теперь прошло; все кончено; я жил, я созрел слишком рано, и будущее не принесет мне новых впечатлений...
Он был рожден для счастья, для надежд И вдохновений мирных!– но безумный Из детских рано вырвался одежд И сердце бросил в море жизни шумной; И мир не пощадил - и бог не спас!"
5
В начале 1834 года из Москвы приехал в Петербург Аким Шан-Гирей для поступления в Артиллерийское училище, уже не дитя, которое приставало к Вареньке Лопухиной: "У Вареньки - родинка! Варенька - уродинка", а отрок, выросший под обаянием восхитительной девушки, чуждой житейской суеты и света. Он остановился, разумеется, у бабушки, хотя Елизавета Алексеевна не была его бабушкой, но он рос у нее, как другие дети даже вовсе не из родственных семей, как Раевский, один из друзей Лермонтова, закончивший юридический факультет Московского университета и теперь служивший в Петербурге в Департаменте военных поселений, - она была всем бабушка, она заботилась о всех, кто составлял круг ее внука.
И недаром, это была женщина чрезвычайно замечательная по уму и любезности, хотя и суровая по характеру из-за бедствий, постигших ее: ее муж, бывший значительно моложе ее и влюбившийся в соседку по имению, покончил с собой; единственная ее дочь, тоже несчастливая в браке, умерла рано, и вся ее нежность перенеслась на внука, воспитанием которого занялась с размахом и свободой, в каких прошла юность Петра Великого, собирая вокруг него в Тарханах, в деревенском уединении, потешных -
– Мишель!
– почти испуганно воскликнул Шан-Гирей, который нашел в нем большую перемену: хотя не стал выше ростом, но раздался в плечах, гибкий и сильный физически, а руки нежные, очень красивые, по-прежнему нехорош собой, с кривыми ногами (правую, ниже колена, он переломил в Школе, в манеже, и ее дурно срастили), но подвижный, как ветер, его черные мягкие волосы так вились, с прядью белокурых, но бросались всегда и всюду лишь глаза его, устремленные на вас с усмешкой всезнания.
– Шан-Гирей! И ты хочешь стать воином?
– рассмеялся Лермонтов, при этом дома в легкой обуви как будто прихрамывая.
– Что с тобой?
– не удержался от вопроса Шан-Гирей, все еще выказывая свой юный возраст.
И он, возможно, услышал рассказ бабушки или одного из друзей Лермонтова, о том, что случилось, вообще об его пребывании в Школе, как о том впоследствии поведал Александр Меринский, его товарищ по Школе: "Сильный душой, он был силен и физически и часто любил выказывать свою силу. Раз после езды в манеже, будучи еще, по школьному выражению, новичком, подстрекаемый старыми юнкерами, он, чтоб показать свое знание в езде, силу и смелость, сел на молодую лошадь, еще не выезженную, которая начала беситься и вертеться около других лошадей, находившихся в манеже. Одна из них ударила Лермонтова в ногу и расшибла ему ее до кости. Его без чувств вынесли из манежа. Он проболел более двух месяцев, находясь в доме у своей бабушки Е. А. Арсеньевой, которая любила его до обожания. Добрая старушка, как она тогда была огорчена и сколько впоследствии перестрадала за нашего поэта. Все юнкера, его товарищи, знали ее, все ее уважали и любили. Во всех она принимала участие, и многие из нас часто бывали обязаны ее ловкому ходатайству перед строгим начальством. Живя каждое лето в Петергофе, близ кадетского лагеря, в котором в это время обыкновенно стояли юнкера, она особенно бывала в страхе за своего внука, когда эскадрон наш отправлялся на конные ученья. Мы должны были проходить мимо ее дачи и всегда видели, как почтенная старушка, стоя у окна, издали крестила своего внука и продолжала крестить всех нас, пока длинною вереницею не пройдет перед ее домом весь эскадрон и не скроется из виду".
А вскоре мимо ее дома проносилась блестящая кавалькада во главе с государем императором, который всегда сам командовал на смотрах и ученьях, но этим дело не кончалось. Придворные коляски с императрицей впереди следовали на ученья, поскольку это были игры, любимые игры Николая I, увлекательное зрелище для императрицы и дам высшего света.
Шан-Гирей привез Лермонтову поклон от Вареньки. Он ожидал, что Мишель прежде всего справится у него о ней; Варенька только с ним и говорила о Лермонтове, не имея от него вестей, кроме косвенных, от сестры или Сашеньки Верещагиной, с которыми Мишель переписывался, но и к ним писал редко.
– Что он пишет?
– бывало, спросит Варенька у Марии Александровны. Сестра лишь рассмеется и никогда не покажет письма, потому что он, кроме обычных любезностей, нет-нет впадал в тон исповеди, которая звучала весьма странно: "С тех пор как я не писал к вам, так много произошло во мне, так много странного, что, право, не знаю, каким путем идти мне, путем порока или глупости. Правда, оба они часто приводят к той же цели. Знаю, что вы станете меня увещевать, постараетесь утешить, - это было бы напрасно!" Далее следовало...