Сказки

де Лабулэ Эдуар Рене Лефевр

Нас приглашают уважать правительство, закон, религию, нравственность. Я отвечая, что уважаю правительство, когда оно хорошо, закон, когда он справедлив, религию, когда она истинна, нравственность, когда она чиста. Я не имя уважаю, а самое дело. Меня не пугают пустые призраки, вызванные для обольщения тех добрых душ, которые употребляют своё милосердие на потворство злу, а своё благочестие на отстаивание заблуждения.

Что касается до того молчания, которое нам рекомендуется, то мне небезызвестно, что, собираясь примкнуть к делу свободы, очень честные люди, робкие и благонамеренные, выжидают таких времён мира и довольства, когда министры-патриоты и послушный народ

соединёнными усилиями примутся совершенствовать положение человечества, когда непопулярность будет преследовать каждую несправедливость, каждое заблуждение, каждый софизм. Я так несчастлив, что не верую в этот золотой век, который нам показывают в отдалённом будущем. Я всегда видал, что истина родится среди слёз и томлений.

Для меня мудрая свобода это просто химера и утопия. Я нигде её не встречал, и история свидетельствует, что когда правительство мешает народам говорить и действовать, тогда оно хочет упрочить за собою право безнаказанно делать зло».

Во время этой длинной речи барон Плёрар, закрыв голову руками, вздыхал так, как будто каждым вздохом хотел опрокинуть столетний дуб, и бормотал слова: ужасно! отвратительно! скандально! Туш-а-Ту, с самым бесстрастным выражением лица, безостановочно подписывал бумаги. Гиацинт слушал с возрастающим изумлением. Когда Пиборнь окончил, молодой король сказал:

— Господин кавалер, благодарю вас за урок. Вы очень остроумно показали мне, что я ребёнок и ничего не знаю. Ваша первая речь показалась мне очень разумною; ваша вторая речь, опровергающая первую, кажется мне не менее убедительною. Которая же из двух говорит правду?

— Да ни та, ни другая, государь, — радостно ответил Пиборнь. — Наш брат оратор, смотря по требованиям минуты, заботится о наружном правдоподобии. Какое нам дело до правды, если даже предположить, что она существует? Нынче мы противопоставляем частное общему, завтра будем противопоставлять общее частному. Исключение даёт нам возможность извратить правило, правило даёт нам средства оспаривать исключения. Раз как подача голосов состоялась в нашу пользу, партия выиграна, только нам и нужно. Карты меняются, смотря по обстоятельствам.

— Однако, — сказал Гиацинт, краснея за чужую бессовестность, — есть же у вас собственное мнение о самой сущности вещей.

— Нет у меня никакого мнения, — ответил Пиборнь, — и нет мне никакого дела до сущности вещей. Я адвокат правительства, я говорю за него и выигрываю дело. Хорош или дурён процесс, об этом пусть заботятся власти, а я тут ни при чём.

— По крайней мере, объясните же вы мне, каким это образом каждая из этих речей, сама по себе, кажется на вид такою разумною и убедительною.

— Ваше величество изволите от меня требовать тайну адвокатов, — весело промолвил Пиборнь. — Когда вы её узнаете, мы по миру пойдём. Куда ни шло! В двух словах, государь, я посвящу вас во все тайны говорильной науки. Красота этих общих сентенций состоит в том, что они выражают истины, старые как мир, истоптанные, как столбовые дороги. А недостаток вот какой: они так широки, что всё проходит через них насквозь, и ничего они не доказывают. Примите обе мои речи, отбросьте их обе, всё останетесь на том же месте. Мудрость наших отцов достойна уважения; идеи и потребности дня имеют такие же права; весь вопрос в том, что уничтожается предлагаемым законом, — мудрость наших отцов или их безумие, и чему он соответствует — действительной ли потребности или пустой прихоти. Именно одну эту точку одинаково тщательно обегают и министры и оппозиция. Один уходит на восток, другое убегает на запад. Обе стороны наперерыв друг перед другом улетают как можно дальше

от спорного вопроса. Да иначе и невозможно. Чтобы серьёзно обсуживать закон, надо было бы собирать факты, советоваться со специалистами, считать, вычислять, взвешивать, и тогда какая ж возможность оставаться всегда правым? Власть перешла бы в руки практических людей, и тогда конец адвокатам.

— А большое бы это было несчастье? — спросил Гиацинт.

— Ну, разумеется! — ответил Пиборнь, смеясь. — Примите в расчёт, государь, что мы нашими звучными adagio очаровываем всех этих добрых людей, которые видят с восторгом, что песни их кормилиц и поговорки их деревни возводятся в правила государственной мудрости. Гордые тем, что всё они знают, ничему не учившись, они обожают в нас своё собственное блаженное невежество и свою собственную торжественную пошлость. К чему спугивать эту невинную радость, из которой мы извлекаем пользу? Когда можно водить людей словами, к чему убиваться над их дальнейшим просвещением? К чему бросать им в лицо новые истины, которые их ослепляют и пугают? Обманщики, обманутые, трубачи — вот вам весь мир в трёх словах; обманутые хотят только, чтобы у них не отнимали их заблуждения; обманщики только из того и бьются, чтобы тихо убаюкивать обманутых; пускай же весело играют трубачи!

— Но, — сказал взволнованным голосом Гиацинт, — если красноречие — ничтожный звук трубы, и ещё меньше того — проделка фокусника, то не боитесь ли вы, что, со временем, народы, овладев вашею тайною, поставят риторов на одну доску с шарлатанами?

— Тогда, — сказал Пиборнь, — Ротозеи перестанут быть Ротозеями, Когда человеческая глупость истощится, тогда и мир уже недолго просуществует, А покуда будем спать спокойно и жить во всё своё удовольствие.

В это время в зал совета вошёл камергер и доложил, что королева просит своего августейшего сына пожаловать на вечерний праздник. Король ушёл, за ним отправился Туш-а-Ту в сопровождении четырёх сторожей, которые с величественным видом несли священные горы подписанных и неподписанных бумаг.

Оставшись наедине с Пиборнем, барон разразился.

— Несчастный! — закричал он, — Как вы смеете до такой степени употреблять во зло дары провидения! Не стыдно ли вам.

— Барон, — перебил адвокат, — я заказал в Золочёном Фазане самый утончённый обед — кушанье отменное, вино самое старое. Я надеюсь, вы не откажете мне в чести провести со мною часок с глазу на глаз.

— Да, я с вами пойду, блудное детище, — ответил Плёрар, вздыхая, — но пойду затем, чтобы читать вам проповедь и обращать вас. В мои лета человек отрешился от суетных радостей мира. Да и всё теперь выродилось.

— Даже и устрицы? — недоверчиво спросил Пиборнь.

— Устрицы прежде всего, — ответил барон. — Они теперь совсем не те, что были во времена моей молодости.

— Состарились, — сказал Пиборнь с невинным спокойствием.

— Только одна штука и не состарилась, — закричал барон, приходя в ярость, — это бесстыдство адвокатов. Берегитесь, господин адвокат, как бы вам не прикусить себе. — язычок. Вы можете умереть, если с вами случится такой грех.

— Ну, будет, укротите ваш святой гнев, — сказал Пиборнь, смеясь, — вы знаете, что мы, хоть и часто лаем, зато никогда не кусаемся. Скажите-ка по секрету, что вы думаете о короле? Я об нём самого лучшего мнения. Видели ли вы, как он зевал, когда Туш-а-Ту заваливал его своими фолиантами? Это показывает счастливый темперамент. Я надеюсь, что этот добрый юноша будет ленив, как его великий отец, и прост, как его знаменитая мать. О, для Ротозеев ещё настанут красные дни, и нашему царству не предвидится конца.