Сказочник
Шрифт:
– Ого, хорошо как горит, – глубокомысленно изрек Топотун.
Он сидел на корточках по левую руку от Шеверта, протягивая к огню большие, похожие на лопаты, руки.
– Точно, хорошо, – согласился Миль, – если бы еще скалозуба подстрелить, то стало бы еще лучше.
Этот стоял по правую руку от Шеверта, выстругивая из толстого сука острый кол. Таким можно было и упыря забить, одного из тех, что нет-нет, да встречались в Гнилых топях.
– Ты же знаешь, скалозубы водятся только в пещерах, – тихо, с легкой укоризной заметила Андоли. Она подсела ближе к огню и протянула ладони к пляшущим
Над поляной воцарилось молчание. Лучшие воины всегда немногословны. Тем более, воины, только что выполнившие опасную миссию.
Шеверт хмуро оглядел команду. Три кэльчу и одна...
Топотун получил свое прозвище за изумительную способность громко топать даже в самых серьезных обстоятельствах. Ну что поделаешь? Походка у парня была такая. Да еще ноги большие, и руки – тоже. Сам Топотун вырос на голову выше среднего кэльчу, немного косолапил и сутулился, словно стеснялся своего роста. Костяные чешуйки на голове, по воле Покровителя заменившие кэльчу волосы, казались вечно вздыбленными, как будто их хозяин постоянно пребывал в ярости, косматые брови срослись на переносице, широкий лоб украшал рваный шрам, отметина в память о драке с пришлыми. В общем, вид у Топотуна был еще тот – лишний раз и подойти страшно. Но вот глаза цвета спелых каштанов – они-то как раз были добрыми, с теплым огоньком. И более всего на свете любил Топотун сдобные пирожки, которые по большим праздникам пекла его дорогая матушка.
Миль тоже имел прозвище – Хитрец. Тонкие костяные пластины на висках успели побелеть, и Шеверт был уверен, что этот кэльчу гораздо старше его, лет этак на десять. Но вот незадача – Шеверт сам понятия не имел, сколько прожил под небесами Эртинойса, а потому возраст Хитреца остался загадкой, тем более, что сам он не желал об этом и говорить. Впрочем, кому есть дело до возраста Хитреца? Главное, что он был крепким кэльчу, отлично рубился на мечах и умел готовить огненное зелье. Не то, что пьют – а то, от которого противник превращается в живой факел.
Андоли... Шеверт вздохнул. Андоли была особенной – в основном потому, что не принадлежала народу кэльчу. И еще потому, что прошлое ее было сумеречным. Не темным, как у самого Шеверта, а именно сумеречным: например, Шеверт совершенно не помнил, кем был до того, как попал в подземелья Царицы, но воспоминания о том, что с ним делали в подвалах, и о побеге сохранились великолепно. Андоли – та наоборот, прекрасно помнила собственную историю и жизнь до того, как оказалась на воле, но при этом наотрез отказывалась поведать о том, как умудрилась сбежать от черных жрецов.
Это казалось Шеверту подозрительным, он не раз намекал на «странность» Андоли Старейшине Керу, но тот упрямо бормотал о том, что «девочку нашли в таком состоянии, что она не стала бы врать»...
Так вот, Андоли... Была молодой элеаной, очень маленькой – ростом ниже Топотуна и чуть повыше самого Шеверта. Светлокожая и черноволосая, как и большинство детей Санаула, с огромными, на пол-лица аметистовыми глазищами, она отличалась от своего народа лишь тем, что не имела крыльев. О том, куда делись крылья, никто Андоли не спрашивал:
Шеверт вздохнул вторично и устало привалился спиной к поросшему мхом валуну. Дворец, Царица, жуткие подземелья и не менее жуткие опыты над теми, кто хозяйничал в Эртинойсе в старые добрые времена.
Не мудрено, что память пропала, не выдержала и предпочла спрятаться за черными занавесками. Все, что осталось – страх. Каждый камень в подземельях сочился болью тех, кто попался в руки жрецов проклятого народа. А что было до того? Сосущая и голодная пустота. Шеверт не помнил ни себя, ни родных. На диво, в разорванном решете памяти задержались воспоминания о прежнем Эртинойсе, каким он был до исхода богов – и до пришествия странного народа, именующегося себя серкт. С той поры прошло... Двадцать лет.
Он вздрогнул, с трудом вырываясь из липкой паутины воспоминаний. Ночь окончательно вступила в свои права, и над Эртинойсом, сквозь тонкое кружево облаков, помигивали звезды.
Там, в небе, было чисто и холодно – а здесь, в Гнилых топях, грязно и мокро.
– ... Я о том же и говорю, – терпеливо пояснял Хитрец, щурясь на огонь, – вот ты, Андоли, все никак дружка не заведешь. Да, да, чего головой мотаешь? И кому от этого хорошо?
Элеана кокетливо стрельнула глазками в сторону Топотуна, обернулась к Милю.
– И что ты предлагаешь, Хитрец?
Шеверт поежился. Не нужно было брать с собой элеану в поход, не нужно... Пусть она и стала отменной лучницей, но зато почти перессорила Миля и Топотуна. Хитрец – он старше, и превосходно держит себя в руках, а Топотун совсем раскис, смотрит на девицу как на божественный лик самого Хинкатапи. Элеана, судя по всему, получала удовольствие от этой бестолковой игры.
– Сама умная, догадаешься, – ухмыльнулся Миль и выразительно взглянул на младшего в отряде.
Топотун побагровел, сжал огромные кулаки и уставился на угли.
– Догадалась уже, – хихикнула Андоли, – не волнуйся, Миль, ты будешь не последним в списке.
«Язва», – про себя констатировал Шеверт, но предпочел молчать. Пусть себе...
– А длинный он, твой список? – хрипло поинтересовался Топотун.
– Достаточно, – Андоли невинно захлопала ресницами, но при этом сказала как отрезала, – давайте спать, что ли?
И потянулась как дикая кошка. Миль хмыкнул и отвернулся. Топотун бросил на элеану умоляющий взгляд, а затем с преувеличенным вниманием принялся рассматривать лезвие боевого топора.
«И когда же ты образумишься?» – Шеверту стало жаль парня. Желание схватить Андоли за шиворот и как следует встряхнуть стало почти необоримым.
Он окинул взглядом свой горе-отряд.
– Спите, я посижу.
Никто не стал перечить. Улеглись, кто где, Андоли свернулась клубочком и укрылась плащом, Миль и Топотун просто растянулись на траве, чтобы ноги были поближе к костру, и вскоре над лагерем воцарилась тишина, прерываемая лишь треском веток в огне да тревожными криками ночной птицы.