Сказочные повести. Выпуск пятый

Чеповецкий Ефим Петрович

— Негу.

— Ни обутки, ни одетки — ничего у тебя такого нет ни сапожков сафьяновых с серебряными подковками, ни кольчуга, ни шапки собольей. Разве ж так идут на войну?

— А как? — спросил Торопун-Карапун.

— А вот так. Положи-ка меч, да поехали дальше. Ишь чего захотел — на войну!

«На войну», — повторил я про себя и вспомнил…

Пурга

Один

день остался у нас с Витей до побега на фронт. Меня все еще знобило после похода на рынок, но я молчал — боялся, что Витя не возьмет меня с собой.

Утром мы должны были чистить на кухне картошку. Помню и сейчас на ощупь эту картошку, будто держу ее в руке — грязную, твердую и холодную. Сначала мы полоскали ее в воде, чтоб смыть грязь, осторожно срезали кожуру и опять мыли в воде, а уж потом кидали в котел. Мы знали, что несколько мешков картошки привезли нам из соседнего колхоза как подарок. Был тогда это очень дорогой подарок.

Пока мы чистили картошку, ребята ушли из столовой. Стало тихо. В кухне переговаривались поварихи. Когда они замолкали, было слышно, как за стенами дышит ветер, метет пурга. А мы с Витей шептались:

— Ну и разгулялась погодка!

— А не заблудимся? Найдем?

— Должны найти, — сказал Витя. — Как выйдем из столовой, свернем с тропы. Справа там березы и большое такое дерево. Дуб. Знаешь?

— Ага.

— Там, за дубом, будет поляна. И посредине две сосны. Они срослись. А внизу кустик бузины. Под ним и стоит этот кожух от мотора. Вся стальная покрышка целехонька. Мотор, видно, вынули, а кожух тут остался. Я его еще прошлой осенью приметил. Только лопату надо.

— А где лопату взять?

— Возле сарая, напротив кухни.

Как потом оказалось, лопата нам очень пригодилась.

Вышли мы из кухни — снежная пурга ослепила нас. Мело сверху и снизу. Только в лесу было потише. Тропинку нашу, протоптанную ребятами, почти занесло. Но мы знали дорогу.

— Смотри, — сказал Витя. — Видишь березы?

Мы свернули с тропинки. Валенки все глубже и глубже проваливались в снег.

— Ничего, — подбадривал меня Витя. — Плюнул на руки — не хватайся за ухи.

И мы шли.

— Вон дуб, — показал Витя.

Дуб мы обошли чуть справа. Перед нами оказалась широкая поляна. Как только мы высунулись из-под защиты деревьев, с ветра точно сорвали намордник. Белый вихрь навалился и подступил к лицу, к горлу, и мы задохнулись.

Лицо сразу заледенело, а снегом по глазам так и секло, так и секло.

Витька наклонил голову, запахнулся — у него не было ведь ни одной пуговицы на пальто, все в печке пожег — и пошел первым, а я за ним. И уж не разбираем, как идем. Да где же разобрать? Витя нес пакет за пазухой, а я волочил за собой лопату. Хоть и деревянная, а тяжелая. И снег под рукава забивался, руки мерзли, в валенки снег набился. И уж не знаю, сколько шли, только прошли поляну, а Витя сосен не может узнать. Да как узнаешь? Голову

не поднимешь, ветром бьет — пурга какая-то очумелая.

— Вроде они. — И Витя показал на сосны. — Давай попробуем.

Я замахал лопатой: снег, снег, снег, сверху, снизу — кругом! Ох и запомнилась мне эта пурга: дыхнешь — снег лезет в рот.

— Пошли, не здесь! — крикнул Витя. — Не здесь!

Мы побрели, а пурга все трепала нас, точно закрывала ход к тайнику.

— Вот они, голубчики, — показал Витя. — И куст, видишь?

А я ничего не мог увидеть — глаза залепило.

И вдруг он сказал:

— Ты чего так дрожишь? Замерз? Копай! Скорее согреешься.

Снег. Снег. Снег.

Потом копал Витя. Потом снова я.

Снег. Снег. Снег.

Вдруг лопата стукнулась о твердое.

— Ага! — крикнул Витька и валенками начал притаптывать снег.

И показался черный стальной верх. Потом я еще обкопал. Самого мотора не было, только черный стальной кожух, внутри снег набился. Витя выгреб снег руками и положил пакет. Тут я должен сказать честно: конечно, мы нехорошо поступили. Я даже рассказывать не хотел. Но надо. Если по всей правде, то мы тогда в столовой, когда ребята ушли, сняли со стола и отрезали кусок от клеенки. В этот кусок мы завернули пакет. И спрятали в кожух.

— Лежи здесь тысячу лет. Мы еще сюда придем, — сказал Витя.

* * *

В колонию мы вернулись, когда было совсем темно. Все нужное нам в дорогу мы уже связали, чтобы завтра рано утром уйти на станцию.

Я долго не мог согреться.

— Не закрывайте дверцу печки, — просил я.

А на улице мело, мело. Лицу было жарко. Языки пламени вырывались из печки — запах жара, тяжесть жара. И сквозь этот жар Витькины озабоченные глаза.

— Ты что? — спросил он. — Заболел, да? Заболел?

Он говорил что-то еще, но я не слышал. Лицо его расплывалось, расплывалось. Потом мне показалось, что я остался совсем один…

И тогда пришел ко мне Зеленый Кузнечик. Прыгнул прямо из печки. И он протянул ко мне зеленые лапки, погладил меня и поглядел печальными глазами. И сказал:

«Идем в поле».

«Так там же метет!»

«Нет, там трава, трава, трава… Хочешь, я спою тебе песенку?»

И он запел:

Жил-был кузнечик В зеленой траве…

«Не хочу. Не пой!»

Кузнечик замолчал. Потом я открыл глаза и опять увидел лицо Вити. Но это уже было где-то в другом месте, стены и потолок были другими.

— Ешь, — говорил Витя.. — Ешь, это яичный порошок.

— Где я?

— Ты в больнице.

Я не мог разговаривать. Мне хотелось только спать, спать.

И потянулись дни.

Однажды я увидел: за окном солнце. Я приподнял голову. Лужайка возле больницы была зеленой. Я медленно, очень медленно поправлялся. Меня навещали ребята из детской колонии, но Вити среди них уже не было.