Сказы
Шрифт:
— Стой, куда? Эх ты, собака, изменник, шапку мою позоришь! Знать бы раньше, снял бы с тебя шапку вместе с головой…
— Потом на Наташу глянул, глаза кровью налились. Гаркнул своим, кто жив еще:
— Поворачивай! С попутным апостольские скатерти подымай!
Как захватили царевы войска Ноздрю, тут и пальба заметно стала утихать. Привели его на царев корабль.
— Кто ты? — спрашивают.
— Сами-то не видите, кто я? — отвечает Ноздря, у самого с-под собольей шапки кровь ручьем льется.
Обрадовались царевы слуги: как
Из-под парчовых парусов перетянула Наташа Степана пересесть под простой парус — белый. Три легких стружка припасены были. На одном стружке парус парчовый, на другом золотой, а на третьем-то простой парусиновый, — ту парусину сама Наташа наткала.
И сел Степан Тимофеич под парус парусиновый.
Птицей стружок летит. Глядит Наташа на Степана Тимофеича, темнее грозы-бури он. Чует ее сердце, отчего так разгневался. И говорит ткаха-девушка:
— Степан Тимофеич, ты скажи, ответь-ка нам, друзьям твоим, потечет ли вспять Волга-река?
А Степан-то ей строго так:
— А ты что мне за спрос еще?!
И больше ни слова. Помолчал, глянул, видит: люди ждут его слова, как земля после стужи ждет солнышка. И ответил он:
— Не бывало того и не быть тому, чтобы Волга-река снизу вверх потекла! Чтобы вольный казак быдлом стал!
— Не бывало того и не быть тому, чтобы Сергей Ноздря твою шапку опозорил и людей наших запятнал. Ты послушай, ты поверь мне, свет Степан Тимофеич, своей грудью Сергей твою голову спас… — говорит Наташа.
Холодно так глядит на нее Степан, вроде и веры ей нет от него.
— Уж я-то, Степан Тимофеич, знала нашего Сережу вдоль и поперек… Прямой судьбы он человек… Намедни он со мной на камушке сидел, душу свою мне сказывал: «Дороже вот этой реки да Степана Тимофеича ничего на свете нет. Ежели придет самый трудный час, себя не пощажу, под саблю острую брошусь, за Степана Тимофеича свою жизнь отдам!»
Стоял Степан Тимофеич, вдаль глядел, сам слушал, взгляд мягче стал, грустнее чуть. Вдруг снял шапку, поклонился, да и говорит:
— Навсегда слава Сергею Ноздре! Человека можно лютой казнью загубить, а слава, она смерти не боится… Пусть он в вольной песне живет!
И все тут, глядя на атамана, поклонились, добром помянули Сергея.
Далеко уж отплыл легкий парус Степана Тимофеича. Тут на царевом корабле и догадались, что в собольей шапке перед ними был вовсе не Степан Тимофеич. Сергей лежит на полу, встать не может, последний час его приходит. С полу-то чуток приподнялся, на локти оперся, да и говорит из последних сил:
— Мне моя голова не дорога. Дорога голова Степана Тимофеича, была бы она на воле.
Больше ни слова, не проронил. Так и умер Ноздря на чужом корабле.
Погоню на низовье снарядили.
— В синем море, а споймаем! — царевы слуги хвастают, паруса подымают, на весла налегают. Шестами, гребками на самый стрежень корабли выпроваживают.
На стрежень выплыли, их понесло на остров. Крик тут поднялся:
— Держи! Держи!
Лодки готовить в дело начали.
А три-то паруса за коленом из глаз пропали. Два парчовые по сторонам плывут, белый парус вперед ушел. Волга разгневалась, потемнела, почернела, как Степан Тимофеич в сердитый час, нахмурилась. Почала корабли, как щепки, бросать, того и жди, на берег выбросит. Верховую бы надо, а тут, царевым слугам на радость, Степану Тимофеичу на беду, начал низовой хилить, да и здорово. Шамра в лицо бьет, беляк по Волге катится, словно зайцы белые прыгают.
Паруса царевы широки, высоки, а Степановы три паруса маленькие. Большой парус быстрей бежит, — догоним, думают слуги царские.
А Степан назад оглядывается. «Батюшка, низовенький, выручай!» Лодка его стрелой летит, чуть воды касается, за кормой брагой пенистой волна кипит. Ветер свистит, паруса полощет и в уши Степану нашептывает: «Степан Тимофеич, Степан Тимофеич, лева опущай, права приворачивай, о бел камень на повороте не расшибись. Мы подхватим сейчас твой парус, в чисто море вынесем…»
И больно уж рад Степан Тимофеич, что догадался под белый парус сесть, — пропадать бы ему под большим парусом.
Да, Волгу-то он знал так же отменно, как сердце свое.
И государевы кораблики стрелой летят, — только бы им миновать остров, а там в рукаве они Степанов парус нагонят.
По небу туча плывет черным-черна. Завыл, застонал ветер в мачтах, поперечинки трещат, паруса рвет, корабли в разны стороны бросает, обрывки парусов треплет, носит.
— Сажай паруса! Снимай! — кричат с главного-то корабля.
На таком ветру большое полотнище сними попробуй.
Дернули парус вниз, — не идет, буря не дает. Как покрепче-то ветер рванул парус, надул, тут вверх дном головной корабль и опрокинуло, о каменный остров ударило, на красный берег выбросило.
А другой-то корабль изловчился, мимо острова, мимо того страшного места пробежал, за ним и другие проплыли. За островом плесо влево повернуло, на рукав вышли, низовой теперь дует не по ходу, а поперек Волги. Паруса пуще прежнего полощет. Затрещал головной корабль, набок его клонит, мачты на нем в дугу выгнуло.
— Сажай! Руби отноги! — командуют.
Бросились отноги рубить, да не успели. Поперечинка рухнула с треском, с грохотом, словно из пушки выстрелило. Тут опять верховой начал дуть, ударил в лоб. Якоря кинули. А ветрище такой разгулялся — с якорями судна тащит назад. И вот, братец ты мой, — поверишь или нет? — как все вышло-то. Якоря, значит, бросили, глядят — с низовья навстречу парусов белых несчетно число. Да ходко как они подплывают. И такие огромадные, почитай до самых облаков мачты подняты. Откуда взялись? Досель такого-то на Волге и старики не видывали, и по морям под такими парусами не плавали — больно белы да широки.