Скеллиг

Алмонд Дэвид

— Этого нам знать не дано.

— Кто он такой?

— И это нам неведомо. Иногда надо смириться с тем, что существует неведомое. Почему болеет твоя сестра? Почему умер мой отец? — Она взяла меня за руку. — Напрасно нам кажется, что можно все постичь. Это не так Надо просто видеть все, что видимо, а остальное — вообразить.

Потом мы заговорили о птенчиках, сидевших в гнезде у нас над головой. Попытались расслышать, как они дышат. Интересно, у дроздов и их птенцов есть воображение?

— Конечно, — уверенно сказала Мина. — Порой им страшно. Они

воображают, что на дерево лезет кошка. Или сверху пикирует ворона с острым клювом. Или гадкие дети разоряют гнездо. Они боятся смерти. Но мечтать они тоже умеют. О счастливой жизни. Птенцы мечтают, что научатся летать не хуже родителей. О том, как найдут когда-нибудь свое дерево, совьют там гнездо, высидят птенцов.

Я приложил руку к сердцу. Что я почувствую, когда они разрежут ее хрупкую трудную клетку, вскроют крошечное сердце?

Пальцы у Мины были холодные и сухие. И маленькие. Я чувствовал, как бьется под тонкой кожей пульс. И как подрагивает моя собственная рука.

— Мы и сами словно птенцы, — сказала она. — Наполовину счастливые, наполовину перепуганные.

Я закрыл глаза и попытался отыскать свою счастливую половину. Но через плотно сжатые веки предательски сочились слезы.

Шепоток царапнул меня когтем по колену; через джинсы. Мне отчаянно хотелось остаться одному на чердаке, точно Скеллиг, и в окружении сов, в лунном свете баюкать свое печальное сердце.

— Ты очень, очень храбрый, — сказала Мина.

Тут подъехала папина машина, ревя мотором и слепя фарами. И страх объял меня, накрыл, поглотил.

Глава 37

Бесконечная ночь. То сон, то провал. То сплю, то не сплю. То храп, то шарканье папы в соседней комнате. В небе — сплошная бездонная чернота, ни луны, ни звезд Часы на тумбочке, похоже, заело. Стрелки еле ползут. Час ночи. Два. Три. Между ними — бесконечные минуты. Ни уханья сов, ни зова. Ни Скеллига, ни Мины. Все заело, застряло, ничто не двигалось — ни время, ни мир. Потом я, как видно, все-таки заснул и проснулся уже утром. Веки сразу защипало, и ухнуло сердце: я вспомнил.

А потом за завтраком, кроша подогретые тосты и запивая их еле теплым чаем, мы с папой поцапались.

— Ни за что! — орал я. — Не пойду! Что мне там делать, в этой школе? Сегодня — ни за что!

— Сделаешь, как сказано! Так, чтоб был о лучше маме и сестре!

— Ты просто хочешь от меня отделаться, чтобы вовсе обо мне не думать, чтобы обо мне не волноваться! Хочешь волноваться только об этом чертовом ребенке!

— Не смей так говорить!

— Чертов ребенок! Чертов! И вообще так не честно!

Папа с размаху саданул ногой по ножке стола. Опрокинулось и разлилось молоко, а банка с вареньем грохнулась на пол и разбилась.

— Видишь! — завопил папа. — Видишь, до чего ты меня довел?

Он стоял, сжав кулаки, словно хотел разнести все, что попадется под руку: стол так стол, меня так меня.

— Отправляйся в свою чертову школу! С глаз моих долой! Вон! — не своим голосом

закричал он и тут же бросился меня обнимать. — Я так тебя люблю, — прошептал он мне в ухо. — Так люблю!

И мы оба расплакались.

— Ты, конечно, можешь поехать со мной, — сказал он. — Но помочь не сможешь ничем. Приходится только ждать, молиться и верить, что все будет хорошо.

Туг в дверь постучали, и вошла Мина с Шепотком на руках.

— Мне нужна твоя помощь, — сказала она с порога.

Папа согласно закивал:

— Вот и отлично. Я заеду за тобой ближе к вечеру. После операции. Беги с Миной.

Мина привела меня к себе в сад. Шепотка с рук она так и не спускала. Сидевший на гребне крыши дрозд тревожно закричал, захлопал крыльями.

— Ты плохой, шкодник, — сказала Мина коту, вбросила его в дом и захлопнула дверь. — Там и сиди. Птенцы покинули гнездо, — пояснила она. — Не шевелись, не разговаривай. И следи, чтоб сюда не забрались кошки.

Мы уселись на крыльцо и замерли.

— Они там, у забора, — шепнула Мина. — И еще возле дома, под розовым кустом.

Я хотел было спросить, как они выглядят, кого мне, собственно, высматривать, но тут же увидел в тени, у забора, первого птенца: маленький коричневато-бурый шарик. Из мягких пушистых перьев торчал клюв.

— Вот так они начинают самостоятельную жизнь, — сказала Мина. — Летать еще не умеют. Родителям по-прежнему приходится их кормить. Но в остальном они справляются в одиночку. Ходят-бродят, прячутся от опасностей в густую тень и ждут кормежки.

В это мгновение дрозды-родители слетели пониже: мамаша с коричневым оперением — на нижнюю ветку, иссиня-черный отец — на забор. В клювах у них извивались червяки. Родители окликали детей коротким клекотом, птенцы попискивали в ответ.

— Сегодня — у них первый самостоятельный день, — сказала Мина, — а Шепоток одного уже сцапал! Представляешь?

Взрослые дрозды еще подождали, опасливо косясь на нас, но в конце концов им это надоело, и они слетели на землю. Из-за розового ку ста вперевалку вышел птенец и подставил матери широко раскрытый клюв. Заглотив червяков, он снова удалился в свое укрытие. Отец точно так же накормил птенца, хоронившегося иод забором. И дрозды-родители улетели прочь.

— Так они и снуют целый день. Таскают деткам корм до самых сумерек. Не один день, не два, а много — пока птенцы не научатся летать.

Мы так и сидели не шелохнувшись.

— Того и гляди, коты задерут, — вздохнула Мина. — Или вороны заклюют. Или собаки…

У калитки показался папа. Мина приложила палец к губам, округлила глаза и знаком велела ему двигаться тихо-тихо. Он прокрался к нам на цыпочках.

— В саду птенцы, — шепотом объяснила Мина. — Первый день из гнезда.

Она указала пальцем на одного, другого.

— Ага, — сказал папа. — Вижу.

Он присел возле нас и глядел как зачарованный.

— Какие милые!

Потом он поверттул к себе мое лицо. Мы долго смотрели друг другу в глаза. Он потрепал меня по щеке и тут же заторопился.