Скитальцы

Дяченко Марина и Сергей

От него пахло потом и кровью. Он дышал горячо, как печка, и норовил не расстегнуть мою одежду, а разорвать. Я кусала губы, чувствуя, как моя собственная тёплая кровь течёт по подбородку; он опрокинулся на лежанку, увлекая меня за собой, придавил невыносимо тяжёлым телом, так, что, кажется, затрещали рёбра. Прямо надо мной оказались его освещённые факелом, выпученные, коричневые в крапинку глаза — я зажмурилась, желая немедленной смерти, и, сама не зная, что творю, двинула коленом в темноту над собой.

Страстное сопение сменилось приглушённым воплем. Сова откатился прочь, давая мне возможность продохнуть — но я не стала

пользоваться этой возможностью. Вцепившись в толстую, как ствол, шею, я навалилась на него сверху, постанывая и бормоча:

— Ну давай же… Я так распалилася… Так распалилась…

Колено моё снова проехалось по ране — он взвыл и оторвал любвеобильную меня от своей широкой груди. Я обиженно всхлипнула:

— А… А?! Больно-а?

Свет факела падал на моё лицо — и в этом свете он смог прочесть на нём лишь страстное желание да ещё обиду: как же?

— Ы-ых… — протянул он горестно. — Такая девка… Ы-ых…

…Вскоре весь лагерь знал, что я редкостная штучка, что у мужа моего рога, как молодой лесок, и что я влюбилась в атамана страстно и безнадёжно. Совершенно поразительна была детская доверчивость подраненного Совы — он, привыкший брать силой всех подряд встреченных женщин, трогательно обрадовался моей так внезапно воспылавшей любви. Мужчины — как дети, угрюмо думала я, сидя перед разбойничьим костром в окружении волосатых рож. Как сучьи дети…

Рана Совы обещала затянуться через пару-тройку дней — я не сомневалась, что на нём заживёт как на собаке. Удрать из лагеря не представлялось возможным — вырваться из душной землянки уже почиталось великим счастьем. Я рассказывала Сове наизусть любовные монологи из трагедий, он, сентиментальный, как большинство палачей, проливал сладкие слёзы — а я мерила расстояние до кинжала за его голенищем, прикидывала бросок и последующий удар — и сразу хмуро отметала всю глупую задумку. Не смогу я ударить Сову хоть сколько-нибудь серьёзно. Новая царапина нам ни к чему, все мы помним, что случилось с беднягой, оцарапавшим его прошлый раз…

— Любовь моя подобна буре, Что страстно так ласкает ветви, И обрывает с них убранство, И в страсти корни обнажает, —

декламировала я нудно, а Сова слушал, подперев щёку, и мне хотелось убить его.

Впрочем, вынужденно платоническая его любовь ничуть не мешала отправлению всех обычных разбойничьих потребностей — кто-то ходил в засаду, чтобы возвратиться потом с добычей; вернувшихся «с дела» пустыми нещадно пороли за нерадивость, а особым преступлением считалось утаить часть добычи, за это полагалась петля. В отряде царила злая и неделимая власть Совы — он ловко приближал одних и натравливал их на других, чем странным образом напоминал мне Хаара. Никто не чувствовал себя в безопасности, сегодняшнее богатство могло обернуться назавтра нищетой, плетьми или смертью, я понимала теперь, почему разбойники так беспощадны к своим жертвам. Любой из них жил на острие ножа, опасаясь не плена и казни, а расправы своих же собратьев и страшной опалы властелина-Совы.

Сова был из тех хозяев, которые не ограничиваются стрижкой овец и снимают с них сразу три шкуры. В нём было некое безумное желание разрушать — себя и всё, что вокруг. Мысленно я сравнивала

его с садовником, обрывающим цвет, с рыбаком, истребляющим мальков; он не думал о завтрашнем дне, мне странно было, что власть его так велика и держится так долго, — но причиной была воля Совы, тоже ненормальная и сумасшедшая, воля безумца, поработившая весь отряд.

Сову боялись и почитали. Особой доблестью считалось выдрать по его приказу своего же сотоварища плетьми. Будучи рабами Совы, разбойники мнили себя властителями по отношению к купцам, крестьянам и случайным прохожим — то есть прочему миру; в собственных глазах эти лохматые, немытые, в драных штанах и золотых украшениях люди представлялись едва ли не наместниками всемирного владыки. Пробыв среди них два дня, я сама чуть не тронулась рассудком.

И ежедневно, ежесекундно был страх. Всякий раз, когда Сова звал меня в землянку, я прощалась с жизнью; самоуверенный, как ребёнок или как зверь, он принимал мою паническую дрожь за страстное трепетание и ободряюще похлопывал по спине: потерпи, мол. Недолго осталась.

Рана его затягивалась. Я мучилась так, как мучатся, наверное, только приговорённые к отсроченной казни.

Ночью, слушая совиное уханье в чаще леса, я всерьёз продумывала способ самоубийства — при мысли, что рано или поздно это чудовище доберётся до меня, хотелось сжить себя со свету. Я лежала, глядя на звёзды, пробивавшиеся сквозь крышу из еловых веток; звёзды смотрели на меня, и плевать им было на мои слёзы.

Отплакав, я шептала, стиснув зубы и едва шевеля губами. Все мои молитвы начинались со слова «Луар».

Луар, просила я неслышно. Ты видишь… Спаси меня, Луар. Самой мне не выкрутиться… Неужели ты допустишь?! Я умру от отвращения прежде, чем он завершит своё кобелиное дело. А если выживу — прокляну себя и повешусь на первом суку… Если не станет храбрости повеситься прежде. Мне страшно, Луар, я так не хочу умирать… Но жить для Совиной похоти и вовсе невозможно… Луар, слышишь меня… Луар…

На третий день Сова почувствовал себя так хорошо, что во главе десятка своих головорезов отправился в какую-то отдалённую деревню; отправился верхом, и в ту ночь я долго целовала в морду его заморённую лошадь, потому что скачка разбередила заветную рану. Сова вернулся зелёный от боли, раздражённый и злой, хмуро глянул на меня и отвесил оплеуху какому-то зазевавшемуся парню. Моя смерть отодвинулась ещё на несколько мучительных дней; будто очнувшись от оцепенения, я с новым отчаянием перебрала все способы побега и даже вызвала подозрение у одного особо ретивого часового — однако тот так и не решился идти с докладом к злому страдающему атаману.

Оставалось снова сложить руки и в ужасе ждать неизбежного. Сидя у землянки, на солнечной стороне, я бездумно водила прутиком по песку, сбивала с пути огромных, как крысы, серых муравьёв, и перед глазами моими вставали и проваливались обрывки воспоминаний.

В полусне ко мне приходил Луар. Горящий камин… Теперь я понимаю, откуда его нежность. В те минуты я была для него… Он вырос, купаясь в любви… Эгерт и Тория любили друг друга. Луар этим жил… Светлое небо. Камин… рыжие языки. Прикосновение. Нежнее замши… Мать, любовница, дочь, жена… Мы переплелись, как два корня под землёй… И будем долго-долго пробираться во влажной темноте, пока однажды вечером не столкнём с обрыва пару земляных комьев и не увидим — там, внизу — реку…