Скитальцы
Шрифт:
Судья сказал, а мы слышали. Судная ночь сбила нас в стаю — ненадолго, надо полагать. Но первым повернуться и уйти никто не решался.
Веселее всех был воришка — тот привык жить сегодняшним днём, не днём даже, а минутой: коли страшно, так трястись, а ушёл страх — хватать толстуху-жизнь за всё, что подвернётся под руку. Разбойник веселился тоже — истерично и шумно; безнадёжность, владевшая им с утра, не выдержала схватки с хмельным угаром, и после двух опустошённых бочонков одноглазый задумал поймать Судью и утопить в нужнике. Старичок не пил — сидел на краю скамейки, деликатно положив на стол
— У призраков над человеческой жизнью власти нет! Пугало смирно — а ворон на огороде пугает. У призраков над человеческой жизнью власти нет! Пугало смирно, а ворон… У призраков над человеческой жизнью… Нет, нет, нет!..
На плечо мне легла рука. Нос мой дёрнулся, поймав сладкую струю знакомых духов.
— Пойдём, господин, — сказала женщина. — Дело есть.
Она, наверное, целый час отмывалась у колодца, а потом достала из котомки лучшее платье. Влажные волосы уложены были в подобие причёски, бледное деловитое лицо казалось даже милым — во всяком случае, шлюху в ней выдавали теперь только духи. Слишком уж приторные. Слишком.
Поколебавшись, я встал из-за стола; если я пью с разбойником и воришкой под лепет лиходея-старичка, почему бы мне не внять вежливой просьбе чисто вымытой шлюхи?
Мы отошли в дальний угол; женщина помялась, решая, вероятно, как ко мне следует обращаться. Благородных господ подобает звать на «вы» — а как величать аристократа, который время от времени сидит в тюрьме наравне со вшами и всяким сбродом?
— Вы… это… Я купца не травила, это он точно сказал, но вот прочее… Господин, я ведь не спрашиваю, что вы такое натворили, коли он смерть вам назначил через год…
Я смотрел в её круглые, голубые, невинные глаза. Не орать же на весь трактир: «Заткнись, дура стоеросовая, что ты, так тебя разэдак, болтаешь?!»
Она поёжилась под моим взглядом. Нервно заморгала:
— То есть… это… Ювелир этот, он точно девку порешил, я знаю… Только он твердит, что призракам власти нет, а я боюсь, что есть-таки, так это… можно бы проверить…
Она замолчала, выжидая.
— Что проверить? — тупо переспросил я.
— Есть ли власть, — пояснила она терпеливо. — Ежели приговор… если не пугало, как он талдычит, ежели стражники не дураки… Так проверить же можно. — Она снова выжидательно замолчала, заглядывая мне в глаза.
Разбойник, закатив единственный глаз, орал песню; всё живое в трактире забилось по углам — округа давно знала, что здесь заливают пережитый страх «душегубы, которых из Судной выпустили». Любопытных собралось немало, но дураков среди них не было — в соседи к пьяному разбойнику никто не лез.
Я тряхнул головой. Обычная моя сообразительность куда-то подевалась — прошла долгая минута, прежде чем до меня дошло наконец, каким образом женщина собирается проверить истинность наших приговоров.
Как там Судья её огорошил, беднягу? «Объятия любого мужчины будут причинять тебе муку»?
Женщина улыбнулась — смущённо, будто извиняясь:
— Вы, господин, не подумайте… ничего такого… проверить только надобно. Знать надо, а то чего он болтает, что у призраков власти нет, а мне вот покойная бабка рассказывала…
Она замолчала. Открытое платье почти не прятало от мира высокий бюст, талия, не
Мой оценивающий взгляд был встречен как согласие; женщина заулыбалась смелее и даже ухитрилась покрыться нежным стыдливым румянцем:
— Вы, господин… красивый. В жизни таких красавчиков не встречала. Я уж с хозяином сговорилась про комнату…
Ну как тут не быть польщённым.
Я тоскливо оглянулся на пирующих. Повезло мне — наследника Рекотарсов предпочли пьяному разбойнику, юному воришке и седому старикашке, который, если верить Судье, девчонок насилует до смерти…
А, собственно говоря?.. Шлюха как шлюха. Даже получше прочих — аппетитная… И несчастная к тому же. Окажется, что приговор Судьи в силе, — куда ей теперь?..
Меня передёрнуло. Это вино заставило на время забыть о седом парике на паучьих ножках, а теперь я вдруг вспомнил всё: и мокрицу на стене, и обращённую ко мне нравоучительную тираду, и случившийся потом приговор, — я вспомнил Судную камеру, и некое подобие интереса, проснувшегося во мне во время лицезрения шлюхиных прелестей, увяло, как роза в песках.
— Ты уж с хозяином и обо всём прочем договорись, — посоветовал я, отворачиваясь. — А то ведь за комнату платить надо…
И, не оглядываясь, вернулся за своё место за столом — подле разбойника, спящего рылом в грибном соусе, пьяненького воришки и старикашки-ювелира, который всё твердил, стуча пальцем по столешнице и постепенно наливаясь желчью:
— У призраков над человеческой жизнью власти нет! Нечего пугать-то… Пугало смирно… маломощное, пугало-то. Только ворон на огороде пугает…
Женщина обиделась, но виду не подала. Сквозь мутную пелену, затянувшую мир после некоторого количества выпитого вина, я видел, как она подлащивается поочерёдно к хозяину трактира, к работнику и даже к поварёнку — но все, преодолевая соблазн, дают ей от ворот поворот.
А ведь здесь таких, как мы — осуждённых, — видели-перевидели. Всякий раз после Судной ночи в этот трактир заваливается ополоумевшая от внезапной свободы толпа… Возможно, эти опасливо приглядывающие за нами люди знают о приговорах Судьи куда больше нашего, и потому ароматная одинокая женщина не находит среди них сочувствия. Даже у мальчишки-поварёнка, которому эдакое счастье перепадает нечасто. А разбойник надрался и спит, а воришка надрался тоже и пускает слюни, а я такой гордый, что самому противно, что ж ей, на старикашку кидаться?!
Сознание покинуло меня, кажется, всего на минуту — зато, когда я очнулся, была уже глухая ночь. Чисто вымытый пол пахнул мокрым деревом, разбойник постанывал на лавке, трактир был пуст, и только на лестнице, уводящей вверх, в жилые комнаты, скрипом отдавались крадущиеся шаги, ползла сквозь темноту горящая свечка да поднимались в такт шагам две обнявшиеся тени.
Я с трудом выпрямился. Завертелась, набирая скорость, пьяная голова. Карусель, да и только. Сучья карусель.
Повезло старикашке. Будто заранее знал — ни капли не выпил. Одной болтовнёй был пьян — и вот теперь тянется по лестнице, вдыхая приторно-сладкий запах её духов. Вот скрипнула, отворяясь, дверь…