Скиталец. Хромой бог
Шрифт:
– Ты у нас любительница дамского чтива.
– Роман не был против, пусть люди читают и такие книги. В нем говорило устойчивое убеждение серьезных литераторов, такие книги для домохозяек и пенсионеров.
– Ты зря, Роман, так о дамском романе говоришь. Многие классики писали. Только их книги не называют дамскими. Анна Каренина - обычный дамский роман. С плохим концом. Эмиль Золя. Роман из цикла Ругон - Макары. Дамское счастье. Я не люблю книги с печальным финалом.
– Тут я с тобой согласен. Я, как и ты,
– Не сказки это, а настоящая жизнь. Не то, как мы живем. Мы живем в сказке: чем дальше, тем страшнее. Дремучий лес, куда ни глянь - баба яга и кощей бессмертный.
– Клавдия горячо защищала право людей жить в добром мире, пусть выдуманном, но добром. Там у людей есть право на счастье.
– Кощей Бессмертный? Так не гляди на меня.
– Роман рассмеялся. Костыль не самое приятное украшение. Символ беспомощности, запаха пота и натертых до крови подмышек.
– Ну, не ты, Рома. Ты совсем другое дело. Что мы в жизни видим. Работа, дом, магазин. Скучно.
– Зато спокойно. Все идет так, как должно. Рождение детей, старость, смерть, все приходит по раз и навсегда заведенному порядку.
– Что мы видим, - продолжала Клава, - сплошная серость. Я понимаю, в жизни есть место подвигу, порой незаметному. Любовь, которую мы находим, теряем. Не знаю, как об этом сказать. Хочется чего-то яркого. И что б непременно с тобой это случилось. Мы живем в ожидании чуда.
– Конечно, - Роман улыбался.
– Тебе бы хотелось так жить, как в этих книгах? Мне тоже. Хочу верить, девять карет ожидают нас. И солнце всходило и радуга цвела...
– А то! Хотелось бы. Ладно, не отвлекай.
– Клава уткнулась в счастливую жизнь бумажных страниц. Разбередил душу этот санитар.
Около часу ночи Роман отложил книгу и пошел на обход палат. В коридоре тишина. Он останавливался у дверей. Прислушивался. В некоторые палаты заглядывал. Может, кому помощь нужна. Возле тринадцатой задержался подольше. Приоткрыл дверь. Услышал голос больного, заметившего полоску света, пробившуюся из коридора.
– Сестричка. Сестричка.
– Тихий голос, в нем и надежда и боль.
Роман вошел.
– Не сестричка я. Брат. Медбрат.
– Роман прикрыл за собой входную дверь. Прошел в палату, освещенную одиноким фонарем на дорожке за окном.
– Слава тебе, господи. Медбрат. Мне бы эту, утку.
– Звучало, как мольба, надежда беспомощного на простое сочувствие.
– Сейчас сделаю.
– Роман включил настольную лампу. Помог больному с судном.
– Ну, вот, парень. Сейчас все сделаем.
– Наконец хоть мужик. А то знаешь, стыдно. Когда беспомощный калека. Одни бабы тут.
– Ничего. Сейчас я тут.
– Как хорошо Роман понимал этого парня. Судьба бывает жестока. Смерть,
– Вот я и говорю, хоть кто-то. Хоть один человек. Не бабы.
– Вот так, простой мужской шовинизм. И женщины этим грешат. Но рожают мужиков. Два народа и две религии на Земле: мужчины и женщины. Простая истина.
– А бабы - не люди?
– Ромка усмехнулся. Так забавно желание тех и других утвердить свое первенство. Есть Древние и их птицы, драконы.
– Курица не птица, баба не человек.
– Вот уж точно, птицы, летящие от звезды к звезде - драконы. Женщина может стать драконом для мужчины. Носить под сердцем плод и радоваться первому крику ребенка. Наседка, орлица, тигрица - все это о ней. Хранительница жизни, трепетными крыльями оберегающая свое гнездо. Та, кто позовет на подвиг. И срежет волосы с головы Самсона, лишив его сил. Так много в одном хрупком создании.
– А ты, парень, с чем лежишь. Какая хвороба?
– Спросил, хоть и знал, в чем дело. Пусть сам расскажет.
– Позвоночник. Они ничего сделать не смогли. Операцию сделали, а без толку. Одна мне теперь дорога, не дальняя.
– Отчаяние, тоска в голосе.
– И куда ты собрался, брат?
– Вот ведь дурак, точно найдет способ покончить с собой. А ему жить и жить. Как может он, Роман, принять его в долину мрака.
– Куда? Кому я такой нужен? Маяться со мной. На погост с березкой обниматься. Калека!
– Погоди! Видишь, я тоже калека. На костыле. Недавно из армии пришел.
– Роман пытался образумить парня. Только такую боль трудно одолеть.
– Ты своими ногами ходишь. А я всю жизнь в коляске. И оправиться по-людски не могу. Кто со мной таскаться-то будет. Мать старая? У нее ярмом на шее висеть? Вечной болью перед глазами. А так, отболит и все. Забудет.
– Парень отвернулся, глотая слезы.
– Не шуми. Мать не забудет. Ты ей любой дорог. Живой. И мертвый.
– Точно, Алексей, - раздался голос с соседней кровати.
– Я ведь то же. Отрежут мне ноженьки. Мать приедет и заберет меня. И какой я ей помощник? Ей и отцу. Обуза. Не по хозяйству, не по дому. У нас огород, работы много. Со мной еще. Но я не отчаиваюсь.
– Врешь ты все, Толик. Врешь. Слышу, то же плачешь ночами.
Толик невольно всхлипнул.
– Это я так, не о себе. Мамку жалко.
– Жалость к себе Толик уже одолел. Махнул на себя рукой. Кто он? Чурка с глазами. Жизнь, не успев начаться, проскакала прочь. Не одна из девяти карет не ждет.
– Парни, чего расклеились! Не все потеряно! Не унывать.
– Роман не мог остаться равнодушным к этой беде. Выворачивало душу. Кричать и плакать над чужой бедой. В нем Древний боролся с простым человеком.