Скиталец
Шрифт:
— Помните восстание Спартака? — говорил атаман. — Разгоревшись неожиданно, оно охватило половину Империи! Так и мы освободим нашу Великую Россию от нечисти!
— А помнишь, чем оно закончилось, это восстание? — не мог не вставить я.
— Какой же ты нудный! Кто не рискует, тот не пьет шампанское.
Крыть было нечем.
— Что же, — ответил я, — так раскупорим эту буржуйскую бутыль за Победу!
— И за это дерьмо кто-то выкладывал по 100 баксов! — атаман плюнул.
Но
Больница
Очнулся я в больничной палате.
«Какой же интересный сон я видел»! — подумал я, когда сознание уже вырвалось из объятий сна, но лень еще не дала глазам раскрыться. Однако, открыв глаза, я понял, что, если это и был сон, то он еще не кончился, ибо лежал я на совершенно незнакомой кровати в совершенно незнакомой больничной палате.
Я поднялся с кровати и осмотрелся.
Рассвет только-только разогнал сумерки, и вполне можно было не включать свет. На мне была надета больничная пижама. К слову сказать, совсем неплохая пижама, абсолютно новая и приятного бежевого цвета, не отдающего больничной убогостью. Да и сама палата была на уровне.
Потолок и станы буквально сияли. Никаких трещин. В общем, все типтоп.
Как в четырехзвездочном отеле.
Я вспомнил, как читал первую книгу «Хроник Амбера», и улыбнулся. Тоже мне, принц Корвин! Однако и мне не мешало бы осмотреться.
В палате были две кровати — моя и пустая, две тумбочки и шкаф. Я заглянул в шкаф, в тумбочку. Там было пусто. Мимоходом посмотрелся в зеркало и обратил внимание на свежий шрам на лбу. Вероятно, меня хорошо ударили по голове. После чего, внимательно осмотрев лицо, я обратил внимание, что изменился. Нет, не до неузнаваемости, но все же. Это трудно объяснить, но хотя я и не выглядел старше, однако смотрящего из зеркала человека, в отличие от меня прежнего, никак нельзя было назвать пацаном. Да и пижама сидела чуть ли не как мундир. И еще, я стал значительно лучше видеть.
Я выглянул в окно. В глаза бросился флаг, висевший на доме напротив. Он был красный. С черной свастикой в белом кругу посредине.
«Я опять нахожусь в другом мире», — подумал я и лишний раз восхитился своей догадливостью. И на этот раз я совершил переход, перескочив непосредственно в свое тело из этого мира. Но интересно, кем я здесь являюсь и что делаю в больнице?
Трудно поверить, чтобы в такой палате лечили пленного. Хотя, с другой стороны, мой по отцу народ всегда и всеми признавался истинно арийским. Например, свастика вплоть до тридцатых годов ХХ века оставалась типичной частью наших национальных орнаментов, лингвистический
Более интересно то, что, несмотря на все на это, мои соплеменники с первого до последнего дня войны воевали плечом плечу с русским народом. Хорошо воевали. И победили. Но это там. Здесь же была полная неизвестность. Но, благо, хоть не тюрьма. Оставалось ждать прихода кого-либо из медперсонала. Тем более, что ждать приходилось недолго, ибо отчетливые шаги в коридоре возвестили о начале утреннего обхода.
Мне совсем не хотелось быть застигнутым за осмотром комнаты. Я еще совершенно не освоился в этом мире, и потому, услышав шаги, тут же лег в кровать.
«Интересно, на каком языке мне с ними говорить», — подумал я. Наверно, надо бы на немецком, но тут было маленькое осложнение. Я не говорил по-немецки. И вообще, в совершенстве знал только русский. Прилично — английский, немного — французский, итальянский и сербскохорватский. Немецкий же язык как-то остался вне поля моих интересов. Может быть, потому что в нашем мире большинство нужных мне немцев, как, впрочем, и итальянцев, говорили по-английски. Но, скорее, потому, что просто невозможно объять необъятное.
Вошедшая медсестра прервала ход моих мыслей. Выглядела она словно вышедшей из старых европейских фильмов.
Ей было что-то порядка двадцати. Блондинистая, миловидная, но ничего особенного.
— Гутен морген, — поприветствовал я ее, как мог, изображая немецкий акцент.
«Хорошо еще, что я по ошибке не сказал „хэндохох“, — подумал я и улыбнулся — Гутен морген, — ответила она мне, тоже улыбнувшись, после чего добавила еще что-то, из чего я понял только оберлейтенант, но догадался, что это меня спрашивают о самочувствии.
— Гут, — ответил я, но так как говорить все надо было, спросил, — Говорите ли русски?
За каким-то чертом сказал я это на сербский манер.
— Конечно, — ответила она. — Я ведь русская. Но неужели мой немецкий так плох.
— Отнюдь, — ответил я, — Но я предпочитаю разговаривать с людьми на родном языке. Особенно, если владею им в совершенстве.
Вы не представляете, как я был доволен своей последней фразой, слова которой настолько соответствовали действительности, что провели бы любой детектор лжи.
— Хорошо, господин оберлейтенант СС, я рада, что вам уже лучше. Возьмите термометр.
— Хорошо… Но зачем так официально.
Можете называть меня по имени. Кстати, я еще не знаю вашего имени.
— Люба.
— Очень приятно. Красивое русское имя.
— У вас, Гер Генрих, тоже красивое имя, — это немецкое слово звучало скорее как «хер», и я немного поморщился.
Генрих. Значит, в этом мире я переделал свое имя с французского на немецкий лад. Итак, я уже знал, что я — обер-лейтенант Генрих. Фамилия, вероятно, осталась той же. Может быть, исчез или переделался русский суффикс. Но увижу паспорт — разберусь. Надо выяснить, как же я здесь очутился.