Склерозус вульгарис, или Русский поцелуй
Шрифт:
Ну, например, Лев Николаевич. Чо не писать-то. Софья Андреевна в шесть утра кофий желудевый, и садится – переписывает. После росы местные крестьяне уже шапки ломают – мол, выходи, барин, пахать подано. А вечером никто графу и мешать не мыслит. Только разве комнатная девка крикнет негромко: «Ба-а-а-рин, кровать расстелена. Угнетать придете?»
Вот тебе и вся писательская жизнь. Кто на работе ничего не добился и с огорчения и зависти к коллегам заявил: «Я ухожу с работы, мне писать нужно романы про жизнь и отношения. Вы все еще завидовать будете!» Садится дома. И пишет, идиот, что в ум приходит. Конечно, желательно, чтобы при этом была жена
Вот о таком я, Арик, тайком и мечтаю. Да где там. Нет, нет, перевелись нынче бабы-стахановки. Еще не раз вспомнишь советскую власть, угнетательницу литературы.
Ну, я опять не туда залетаю. Давай, Арка, понемногу, и расскажи мне про себя. Вот, бог мой, лет тридцать не виделись. Почти как у мушкетеров – двадцать лет спустя.
– Ладно, давай накатим, и я расскажу тебе свою опупею. Это сразу роман, сценарий, детектив и исследование женской природы. Фрейд переворачивается.
Мы выпили. Немного, и это, повторяю, радует.
– Слушай, и только одна просьба – не перебивай. Я этого не терплю. А уж в подпитии могу и в ухо.
Да, Арик может, он этим еще в школе отличался. И я решил не перебивать ни в коем случае. Ибо даже по пьянке получить по физиономии от приятеля не совсем приятно.
– Так вот, помнишь, нас часто на лето отправляли в лагеря. Да ладно хмыкать, конечно в пионерские. Меня сразу выбрали начальником пионерской дружины. Мои задачи как начальника были просты. Отряд должен построиться утром на подъем флага. Далее все разбегались кто куда. Нет, вру. Все мчались в столовку, что была в большом, конечно полностью ободранном, храме. Ели мы макароны. Реже – картошку вареную. Никогда – мяса. Нет, вру, иногда попадалась в макаронах тушенка. Называлось это «макароны по-флотски» и поглощалось нами, детьми любых отрядов, то есть любых возрастов, немедленно. Съедали все и добавки не просили. Точно знали: добавки не будет. Ее не было даже в торжественный ужин при окончании смены. Дали две печенюшки. Вкусные.
Но теперь, с высоты наших прожитых годов, я понимаю и не виню администрацию лагеря. Шел тысяча девятьсот сорок шестой или сорок седьмой год. Еды в стране не было. Ну, это я чего-то развспоминался. На самом деле с нами со всеми, то есть с отрядами мальчиков, что-то случилось. Мы же все учились в мужских школах. Ну кроме девочек. Которые, естественно, учились в женских. И вот в лагере мы увидели, что… догадайся с трех раз!
Я от волнения налил рюмку чая зеленого. Выпил и был уверен, что пью водку.
– Мы увидели девочек в сарафанчиках, майках цветастых, спортивных штанах сатиновых. В трусах девочкам ходить не разрешалось. Я недавно узнал почему. Вождь нашего государства, гениальный зодчий товарищ Сталин, на параде физкультурников увидел марш колонн гимнасток в спортивных трусиках. И сразу узрел легкое волнение на трибуне Мавзолея. Особенно где стоял наш народный крестьянский староста Михаил Иванович Калинин. Тут-то вождь сразу и распорядился: никаких трусов! Даже возмущался: женщина, а в трусах по городу, можно сказать!
Вот наши девчонки и щеголяли в сатиновых штанах.
И еще! Почти все еще не пользовались этими, как их, бюстгалтерками. А все же видно. Лето. Майки. Сарафанчики. Кофтенки с оборванными пуговицами. Мама мия! В общем, полная картина маслом.
Так вот, в девочку Риту сразу я и втюрился. Кстати, немного отвлекаясь. Мы жили в палатках. Было холодно
Ну ладно, не отвлекаюсь. Но когда еще вот все вспомнишь да и расскажешь такому же «пионэру», кто прошел, я уверен, то же самое.
– Ну что ты мне, Арка, говоришь. А то я в лагерях не бывал. Пионерских. У всех одно и то же. Обязательно втюришься в какую-нибудь Ленку, Зинку, Люську или Светлану. Но! Есть так хотелось, что этих девчонок забываешь на раз. Мы знали: девчонок много, и еще будут, а вот макароны по-флотски – одно блюдо, и добавки – ни-ни.
– Так вот, однажды после обеда я, как командир отряда, взял своего соседа Толика и девочку Риту, и пошли мы воровать картошку. Тогда это называлось «подкапывать». Чтобы испечь ее и употребить. Печеная, она ведь вкусноты необыкновенной! Еще коли соль будет… Соль мы из столовки стырили.
Но где-то я, видно по неопытности, допустил ошибку. Вижу, Толик все с Риткой. А ей вроде все равно. Хохочет да как-то странно все плечами трясет. Вроде цыганочки. Мы, правда, в эти годы цыганочек, в смысле танцев, и не видели. Вот я и думаю: что это она так странно плечами трясет, не больная ли? Нет и нет. В дальнейшем оказалась даже очень здоровая.
Толик брал Ритку за руку и даже однажды на плечо ей руку положил. Мол, я комара отгоняю. А меня все задвигал, задвигал. При этом еще и командовал: «Ну чо ты, Арик, иди сзади. Видишь – тропка, по ней только вдвоем, и то если прижмемся. Ну, Рита, ну, прижимайся, прижимайся. А то споткнемся».
Ритка – в хохот. Толик – хихикает. Я – злюсь. Почему бы?
В Москве мы все прощались. Пели любимую «Ах, картошка, тошка-тошка, пионеров идеал…». Менялись адресами. К моему удивлению, стала ко мне приходить Ритка. И про Анатолия мы, конечно, и не вспоминали.
Я тогда сразу в геологический – все бредил открытиями академика Ферсмана. А Рита – по филологической части, учит французский и английский. Умная. Начала курить, и это ей здорово шло. Научила меня, помню до сих пор – «мон анж». Значит «мой ангел».
Но все летело быстро, быстро. Я топал, летал и ползал по Сибири. И Западной. И Восточной. И дооткрывался, в смысле ископаемых. В общем, чо тебе рассказывать. Страна распалась, партия наша крякнула, и «золото КПСС», что я наоткрывал, исчезло, очевидно в подвалах Цюриха. И неудивительно. Там, в Цюрихе, еще наш Ильич бабло прятал… Давай немного.
Немного выпили. Рассказ Арика лился плавно, и еда была хороша. Поэтому мы сидели, как говорится, славно. В свое полное удовольствие.
Мой склероз, кстати, стал как бы сказать, очищаться. Или, вернее, мозги от него, вульгариса, стали немного-немного приходить в порядок. Все явственней и явственней проступали тени персон, о которых Арик упоминал. И Риту я уже вижу такой, какой она была в девяностых, когда мы виделись, как думалось, в последний раз. Потому что у Арика были сложности, в которых понимал только он, да и я думал в те времена: убьют, не убьют? Бауманская группировка запросто могла. А за что? Этого в те годы объяснить не мог никто. Да ладно. Убьют – значит, надо. Время такое. Так рассуждала наша славная милиция. А Ритка стояла передо мной – рыжая, яркая, как солнце, – и хохотала.