Склейка
Шрифт:
Между тем с успехом прошло первое представление, за ним второе, и пятое миновало. Мы перевалили через новогоднюю ночь, денек передохнули и продолжили свою елочную вахту.
Николай Степаныч по-прежнему дирижировал постановкой на правах главного персонажа, чутко держа руку на пульсе действия. Третий на дню спектакль мы всякий раз играли на пять, а то и десять минут быстрее, выкраивая перед последней елкой минуты отдыха.
Правда, теперь в это негласное соцсоревнование за сэкономленные секунды включился
Дело в том, что уже к десятому представлению новогодняя интермедия нам порядком осточертела. И если актерам обрыдло все это играть, то мне - даже просто крутить и слушать фонограмму. Елки шли по четыре в день, и от этой нескончаемой жвачки с картонной интригой, деловитыми хороводами и перевоспитанием наиболее плохих персонажей у меня уже болела голова.
И я решил тоже внести вклад в общее дело. Мало-помалу, от спектакля к спектаклю, я стал понемногу сокращать фонограмму. И разошелся на славу. То вступительную увертюру урежу, то Чайковского к ритуальному «ну-ка-елочка-за-жгись!» смикширую. Она ведь все равно уже горит, к чему лишняя музыка?
Дошло до того, что я замахнулся на святое: «В лесу родилась елочка» у меня добралась лишь до лошадки мохноногой. И куда она бежала-торопилась, так для всего хоровода и осталось тайной.
Поначалу актеры подтрунивали надо мной, а потом почувствовали - реальная экономия, несколько минут передыха я им выкраивал. Даже Николай Степаныч в итоге удостоил меня скупой морозной похвалы.
– Шустрый, - проворчал он.
– Есть в тебе этакое рвение-горение. Огонек махонький… Не застудись только. Сыровато чего-то в здешних стенах…
В итоге нам неплохо работалось, а потом все кончилось крахом.
Однажды на предпоследний спектакль заявился Чекист, как всегда задумчиво улыбаясь в полутьме коридора. Но потом перестал улыбаться, резко развернулся и рысью метнулся в кабинет директрисы. Никто этого, понятное дело, не заметил.
В композиции и сценических условностях Чекист не разбирался; его задачей было вовремя учуять любую подозрительность и немедля известить руководство. Он и известил.
На нашу беду, Карабасовна была у себя. Она живо кликнула главрежа, завлита, завпоста и главного художника театра. Вся эта свора на цыпочках подобралась к фойе и мигом зафиксировала все наши сокращения, урезки, усушки и утруски сценария. К тому времени, чего греха таить, усушке были подвергнуты и сообщение о скором пришествии форума коммунистов, и прочие сведения, столь же ценные для умов пятилетних детишек.
По меткому ленинскому выражению, это было само творчество масс. И при виде его Карабасовна натурально взбеленилась. После финальной елки состоялось общее построение творческой группы, и нам устроили грандиозный разнос.
Обман и обмен - явления одного порядка. Поэтому Карабасовна предложила нам добровольно выдать зачинщиков «возмутительной профанации чудесной и поучительной пьесы». Мы дружно ответили мрачным
Но и Карабасовна не первый год барабасила в театре. В ее кабинет были вызваны Николай Степаныч, помреж Саша и я, чьи акустические безобразия были на слуху более всего.
Нам поставили на вид, сделали сокрушительный втык и гневно довели до сведения, что о прибавке к жалованью можно забыть. Напоследок пригрозили лишением премии, выговором в трудовую книжку и пообещали позже разобраться во всем и окончательно вывести нас на чистую воду. Ив театре ощутимо повеяло тлением и безнадегой грядущей реакции.
О времена, о на фиг!
Настало восьмое января.
Как на беду, еще навалилась сверхплановая елка в 14.00, и все просто вымотались. К тому же после вчерашнего народ был мрачен и неразговорчив.
В 15.40 я заглянул в фойе и ужаснулся. Детей пришло целых семьдесят пять, и поэтому родителей не пустили наверх, дабы не создавать хороводу толчеи. Крайне недовольные, папы и мамы жались на лестницах или пробавлялись пустым чаем в буфете. Наиболее предприимчивые уже получили подарки и теперь гоняли чаи по-дворянски - с конфетами.
Нас ожидали еще две елки, а в актерских рядах и без того царило уныние. Напрасно я крутил в фойе задорные песенки, а Николай Степаныч изредка подкреплял боевой дух труппы ядреным словцом.
Не помогла даже моя вылазка под елку, где ожидали своего выхода большие ростовые куклы козы и медведя. Обоим бутафорским животным я незаметно сложил лапы в кукиши - это удобно, поскольку на поролоновых руках ростовых кукол обычно делают всего три пальца; видимо, считается, что их вполне достаточно для любой жестикуляции в детских спектаклях.
Помреж Саша обнаружил мою шутку, но даже не улыбнулся, задумчиво возвращая кукольные пальцы в пристойное состояние. Тут я увидел в дверях Мороза. И обомлел.
Повелитель пурги был вне себя: его лицо выражало отчаяние и такую безнадегу, что я рысцой бросился к нему.
– А, Огонек… - прошептал он, не сводя глаз с елки.
– Плохо наше дело.
– Что случилось, Николай Степаныч?
– пролепетал я.
– Еще не случилось, - покачал он головой.
– Но чует мое сердце - уже грядет. А что - не знаю.
Он обвел тоскливым взором фойе и несколько раз закусил губу. Я еще никогда не видел, чтобы человек сделал это пять раз подряд!
– Вот что, Огонек, - сказал он. У Степаныча сейчас были страшные глаза - холодные, больные, как у снулой рыбы. В них совсем не было огня Деда Мороза!
– Будь там готов, у себя, - велел он.
– Играть будем по-старому. Без лукавства и лишних слов.
Я опасливо оглянулся. И вовремя: в коридорах, как голодные волки, прогуливалась вся придворная камарилья с Карабасихой во главе. Я мысленно примерил им папье-маше волчьих и лисьих масок - убедительно получилось.