Склейки
Шрифт:
– Пусто, Дан,– отвечаю я, комкая факс.– Только поцарапанные бамперы. К счастью. С
Сижу скучая. Искать уже не хочется. Хочется домой, пусть сегодня и не заработано ни копейки. Раскладываю пасьянс на компьютере, не слушая, как ворчит Данка, у которой выпуск неприлично гол. В четыре она дозванивается в районную библиотеку. Выставка рисунков маленьких читателей.
Едем бегом, врываемся в библиотеку двумя снарядами. Сенька тут же раскладывает штатив и начинает снимать, никого не дожидаясь. Библиотекарь и заведующая испуганы: телевидение
– Рассказывайте,– рявкаю я, и они начинают рассказывать о своей замечательной библиотеке со дня ее основания.
– Только о выставке,– останавливаю я их, и они послушно замолкают. Спиной чувствую, что Сенька готов писать интервью, и повторяю: – Расскажите о вашей выставке.
– К нам,– подкашливая, стесняясь и нервно сжимая одну руку другой, говорит заведующая,– ходит много маленьких читателей. Все живут тут, неподалеку, в нашем районе, и мы стараемся всех приучить к чтению...
Пятнадцать минут интервью, еще десять – на съемку рисунков. Пустая, маленькая библиотека, ни одного ребенка в кадре. Плевать, главное – есть сюжет.
В машине пишу подводку и пытаюсь набросать текст.
В офисе пишу быстро, с напряжением, так что начинают дрожать пальцы. Стремительно отсматриваю материал, вырезаю куски синхронов. Рядом что-то торопливо строчит Лиза. Стараюсь успеть раньше нее, но не получается: раз! – и она уже в монтажке.
– Не успеем! Не успеем! – стонет за моей спиной Данка.– Как назло, сюжетов мало, поздних – много.
Что делать? Начинаю монтаж на своем компьютере, примерно прикидывая, сколько секунд видеоряда пойдет на каждый кусочек моего текста.
Лиза выходит в кабинет, я влетаю в монтажку, сажусь, низко нагибаю шею, прижимаю губы к рыхлому поролону микрофонного пыльника. Краем глаза слежу, как усталый Леха настраивает под меня звуковую аппаратуру. Пальцы его взлетают вверх, дают отмашку, я начинаю читать и сразу запинаюсь.
– Не успеем,– сипит он.
Я собираюсь, превращаюсь в робота, отчитываю без единой запинки. Пыльник щекочет губы, но отклониться нельзя, пойдет брак. Руки затекают: тяжело держать текст так, чтобы он был виден в зазор между микрофоном и моей же челкой.
– Молодец,– удивленно говорит Леха.– Надо же!
Он уже открывает по сети файл с моим видеорядом. Куски текста точно встают в подмонтированное мной видео, и только в паре мест приходится подрезать секунды по две.
– Успели? – удивляется Данка.
– Ага,– отвечаю я. До эфира – меньше пяти минут.
– Ну вы даете!
– Я черновик склеила, пока ждала.
– Молодец...– В Данкином голосе уважение.
– Выпуск как: нормальный?
– Нормальный.– Данка потягивается в офисном кресле, вытягивая руки над головой и ноги – под столом.– Четыре сюжета и устная.
– Еще устную нашла?
– Нашла.
– Где?
– Сводки, дорогая, надо читать внимательно. Я решила пересмотреть, Надьке ГИБДД дала – она написала. Ну что, по домам?
– По домам,– тоскливо соглашаюсь я.
Четыре часа
– Ты чего такая? – спрашивает ее Лиза.
– Устала, Лиз. Просто сил нет. Вдвоем с Малышевой ведем, получается неделя через неделю – график жуткий, сама бы попробовала. А у меня еще новости на радио по утрам. Кошмар!
Аришка промахивается карандашом мимо глаза и начинает ожесточенно стирать неровную черту ватным тампоном.
– Зато денег больше...– Для Лизы это вопрос насущный, потому что она одна снимает квартиру.
– Я бы их отдала. С радостью бы отдала.– Аришка снова начинает красить тот же глаз.– Хожу к Виталю, говорю: посадите на эфир Надьку или Аню! Ни в какую. Я говорю: они уже вели на заменах, получалось нормально! А он – нет. Кто-то, видно, ему капает. Кто-то не хочет.– Кто? – спрашиваю я.
– Не знаю,– вздыхает Арина,– знала бы – убила.
– Леш! – кричит она вдруг в монтажку.– Ты меня сегодня дождешься?
Леха с Ариной живут в соседних дворах, и он часто ее подвозит.
– Дождусь.– Леха на табурете подъезжает к дверям и выглядывает к нам в кабинет.– А что?
– Да мой этот... родной придурок опять звонил.
– И что опять?
– Опять говорил, что любит. Обещал после эфира ждать у подъезда с букетом цветов. Ой, девчонки, вы бы знали, как я его боюсь!
– Почему? – спрашиваю я.
– Оксан, он противный такой. А главное, видно, что больной: глазки бегают, и кончик носа все время шевелится. Я не вру – правда, шевелится.
– Сказала бы мужу...
– Да ну его.– Аришка машет на меня пушистой кистью для румян, и невесомая косметическая пыль летит от нее во все стороны.– Леш, не уезжай без меня, ладно? А то я от страха умру.
– Ладно,– басит он, снова невидимый, из монтажки.
Просыпаюсь под утро от назойливой мысли. Она хуже мухи – щекочет губы, жужжит в голове. Я думаю: «Наручники!» Только сейчас, почему-то только сейчас я понимаю, что хотел сказать следователь. Выходит, если я не видела наручников на мертвом Эдике, если их там на самом деле не было, значит, кто-то увел меня из студии, а потом вернулся и... Но зачем? Зачем так – бессмысленно и мерзко – путать следы, сковывать и без того скованное смертью тело?
И кто? Кто мог быть тогда в офисе?
Я представляю себе нашу уборщицу, Елену Ильиничну, маленькую, сутулую, с нелепой стрижкой почти горшком и крашенными хной волосами. Вижу, как она ведет меня в кабинет, а сама, волоча за собой пылесос, возвращается в студию. С трудом наклонившись, она выпрастывает из-под трупа руки тем же резким, мучительным движением, каким собирает брошенные на пол бумажки, и со вздохом защелкивает на них наручники...