Склирена

Смирнов Алексей Александрович

— Севаста, — сказала одна из них, — на твоей лютне сегодня утром лопнула струна…

— Я это знала… — чуть слышно выговорила Склирена.

XI

Amor ch'a null' amato amar perdona… Dante («Inferno». Canto V)

Благодарность за неожиданное согласие отпустить его на родину, случайно подслушанный им разговор служанок, любимые напевы

отчизны, слышанные им из уст Склирены, а в особенности то участливое, покорное выражение, которое светилось с некоторых пор во взоре ее — все это окончательно изменило настроение Глеба. Из чужой и далекой она вдруг стала близкою ему, и среди радости предстоящего возвращения домой мысль о разлуке с нею вставала темною тучей. В роковую минуту на ипподроме он внезапно сознал свое новое чувство, словно в стоне молодой женщины он прочел всю ее грустную повесть. Жизнь его перевернулась с этого мгновения; все, чем кипела молодая кровь, все, что грезилось в смутных снах, — как яркий цветок распустилось под лучами солнца.

Два дня после обморока, Склирена не выходила из Жемчужины, и Глеб напрасно целыми часами бродил по дворцу в чаянии встретить ее.

Наконец, утром на третий день он увидел ее издали на галерее Сорока мучеников; в сопровождении своей свиты она шла в сад, чтобы, по совету врача, подышать чистым воздухом. Глеб отступил в сторону, давая ей дорогу. Легкою стопой приближалась она, словно, не касаясь земли, летела впереди своих спутниц. Приблизясь, она ласково кивнула головой, в ответ на его низкий поклон.

— Приходи в сад через полчаса, — сказала она вполголоса, — мне надо видеть тебя.

Как легкий призрак, пронеслась она мимо, и, следом за нею, мелькнули молодые лица ее служанок. Неподвижно стоял Спафарий, глядя им вслед, пока они не скрылись за поворотом, пока не затих шум их шагов.

Медленно ползли для него эти полчаса; он несколько раз заходил на Орологий, где стояли большие водяные часы, — но там время ползло, казалось, еще медленнее.

Наконец, указанный срок прошел, и Глеб спустился в сад.

Полуденное солнце обливало палящими лучами дворцовый сад, но в тени колоннады, у тихо журчащего фонтана было прохладно. Плющи и виноград, со своею узорчатою зеленью, глицины с длинными лиловыми сережками ароматных цветов всползли по мрамору колонн и, переплетаясь и перекидываясь с одной на другую, образовали непроницаемый навес зелени. Густые лавровые и олеандровые кусты теснились кругом; темные кипарисы стрелами вознеслись над ними, а в вышине, рисуясь на темно-голубом небе, чуть слышно шумели раскидистые приморские сосны.

Между двух колонн, на каменной скамье, покрытой ковром, сидела Склирена. Толпа ее придворных помещалась в отдалении. Она была одна; она только что окончила беседу с братом, и слепой протостратор со своим вожатым поднимался ко дворцу по мощенной мрамором аллее.

Увидя Глеба, она подозвала его и указала ему на табурет почти у ее ног, где только что сидел Склир…

— Я хочу сообщить тебе радостную для тебя новость, — сказала ему она, — посольство в Киев выезжает через неделю или быть может даже еще скорее. Ты поедешь вместе со сватами и, если пожелаешь, можешь там остаться…

Глеб сидел безмолвно, и лицо его выражало скорее удивление, чем радость. Она,

кажется, заметила это и продолжала смелее:

— Все это устраивается гораздо скорее, чем думали… Вы повезете жениху дары и икону Богородицы Одигитрии. Я рада, что мне удалось пристроить тебя…

Она улыбалась спокойно и радостно, она не думала о себе.

Несколько дней тому назад он бросился бы к ее ногам и не знал бы, как выразить свою благодарность, но теперь он продолжал сидеть неподвижно, и совсем иные чувства будили в нем ее слова.

— Разве ты не рад? — спросила она.

Он ответил не сразу.

— Это еще не так скоро… — сказал он наконец, — оставим теперь этот разговор. Успеем…

Сердце Глеба стучало. Ему хотелось выразить ей, как страшит его теперь разлука с нею, высказать мучительно сладкое волнение, которое как огонь разливалось по его жилам; но он молчал, с благоговением глядя на ее сверкающую, дивную красоту.

— Что с тобой? — спросила она, заметя необычное выражение его лица.

Он махнул рукой и прошептал:

— Погоди… я потом скажу тебе… все…

Несколько мгновений длилось молчание. Склирена наклонилась, взяла лютню, лежавшую у ее ног, и провела рукой по струнам. В это время Пселл появился в кружке сидевших в отдалении придворных.

— А, философ! — воскликнула Склирена.

Ученый подошел к ней с низким поклоном.

— Скажи мне, Пселл, — продолжала она, — ведь смерть не страшна?

— О, августейшая, свет моего сердца, наслаждение души моей, — с напускным пафосом и глубокомыслием отвечал Пселл, поднося к устам край ее одежды. — Ты мыслишь, как отцы церкви и как великие древние философы. Конечно, — апостолы и святые подвигами подвижничества приучали себя не боятся смерти… Сократ хладнокровно выпил чашу яда. Все должно напоминать нам о смертном часе. И, погляди, божественная, не дивно ли создан мир: отсюда, из этого города, где жизнь идет широкою волной, где людям нет времени думать о спасении души, — взоры наши могут обратиться к далекому горизонту, к рисующимся там высотам, где отшельники молятся за нас…

И Пселл указал вдаль на туманные очертания малоазиатского Олимпа, покрытые снегом вершины которого только привычному взгляду не казались облаками.

— Туда несусь я мысленно, — добавил оратор, — там мечтаю я успокоиться когда-либо от волнений жизни…

Глядя на молодое лицо ученого, трудно было однако поверить искренности его желания уйти из блестящего придворного круга к суровым подвижникам Олимпа.

Взгляд Склирены от вершин далеких гор обратился на более близкие возвышенности Принцевых островов, но мысль ее, занятая чем-то другим, не могла долго остановиться на суровости монашеской жизни. Со свойственною ему чуткостью, Пселл тотчас угадал это.

— Зачем заговорила ты о смерти, Севаста? — совсем другим голосом сказал он. — Ты, стоящая выше всех смертных и по красоте души и по красоте тела? Как бронзовый орел Аполлония Тианского на ипподроме душит своими медными когтями змею, так и твой светлый дух должен подавлять всякую грусть, всякую черную мысль. Жизнь для тебя подобна лугу, покрытому цветами, все шлет улыбку твоей красоте, все ниц склоняется перед тобою… Ты должна любить жизнь, любить природу, а кто любит — тому не до смерти…