Склонен к побегу

Ветохин Юрий Александрович

— В Турцию захотел! Ишь-ты! Предать свою родину! Как же ты жил бы без родины? Разве можно жить без родины?

— Очень даже можно! — ответил я, — Если бы было нельзя, тогда бы не было таких стран, как Соединенные Штаты Америки, Австралия и Канада.

Милиционер был поражен моим ответом. Он долго думал, что бы возразить мне, — это было видно по его лицу. Но ничего не придумал и только зло сплюнул на землю. Плюнул точно так, как плевались персонажи Гоголя при встрече с нечистой силой.

Потом меня допрашивали два КГБ-шника из Феодосии. Первое, о чем они спросили меня, было:

— Почему на торпедном полигоне все вас знают?

Как только офицер задержавшего вас корабля назвал вашу фамилию, так многие сказали, что эта фамилия им знакома?

Я объяснил, что работал там.

— Сейчас будут проверять ваши вещи, — перешли они на другое. — Заявите заранее, если у вас в вещах есть что-нибудь незаконное.

— Нет у меня ничего незаконного, — возразил я. — Я взял только минимум предметов, необходимых в плавании. Все остальное оставил в своей комнате вам, заберите! Я готов на еще большее: я согласен оставить вам даже ту одежду, что надета на мне, а уехать от вас совершенно голым! Тело-то, надеюсь, принадлежит мне? Могу я распоряжаться своим телом по своему усмотрению или и мое тело тоже принадлежит вам? Ведь, крепостное право отменено еще в 1861 году!

— Напишите все, что вы сказали, в объяснении, — приказал КГБ-шник, подвигая мне лист бумаги.

Вот, что я написал одним духом, скрыв только дату и технические приемы моего побега. Эту утайку я сделал пока что машинально. Я еще не совсем пришел в себя от неожиданного ареста и мне несомненно помогало Провидение.

В Крымское УКГБ

от Ветохина Юрия Александровича

Объяснение

Сегодня, 12 июля 1967 года, я предпринял попытку побега в Турцию. Причиной этого является преследование церкви в СССР. Настоящим заявляю, что я никогда не боролся против правительства СССР, а мое желание эмигрировать согласуется с правом любого человека, записанном в Декларации Прав Человека, под которым имеется подпись и представителя правительства СССР.

Прошу компетентные органы после окончания следствия, когда будет доказано, что я не являюсь ничьим шпионом, разрешить мне эмигрировать из СССР хотя бы голым!

Подпись.

— О! Да вы, оказывается, важная птица! — воскликнул КГБ-шник, прочитав мое объяснение. — Сейчас мы вас отправим в Симферополь.

Однако в Симферополь меня отправили не сразу. Сперва развернули все мои вещи и сделали им полную опись. Затем меня попросили показать место на Кара-Даге, откуда я стартовал.

В сопровождении обоих КГБ-шников, пограничного офицера и двух автоматчиков я снова шел к берегу моря по шумной главной улице Коктебеля. Нас обгоняли и шли навстречу возбужденные, веселые курортники и никому из них не было дела до того, какое огромное горе обрушилось на меня. Ни на улице, ни после — на берегу, когда солдаты заливали в мотор катера бензин, слитый на ночь, а я ждал около, никто из проходивших даже не задержал на мне своего взгляда.

Наконец, катер спустили на воду и мне велели садиться. Наш до зубов вооруженный катер медленно двинулся вдоль берега, направляясь к Кара-Дагу. Я смотрел на знакомые бухты и заново переживал все перипетии вчерашнего дня. Вместе с тем ко мне возвращалось хладнокровие и желание бороться, хотя шансов на победу не было никаких. В голове моей быстро сложилась легенда, скрывающая истинную дату и технические приемы побега.

— Так откуда вы выплыли? — спросил у меня один из офицеров.

— Из бухты Змеиной, — ответил я.

— А как добрались до бухты Змеиной?

—

Пешком, я шел по тропинке.

— А лодку как?

— Лодку нес в рюкзаке.

Моторист, по знаку офицера, увеличил скорость. Когда на берегу оказывались люди, офицер приказывал остановиться и спрашивал их:

— Вы не видели вчера вечером человека с красно-синим матрацем или с надувной лодкой?

Все отвечали отрицательно. В СССР всем известно, что заявлять себя свидетелем опасно. Неровен час — со свидетелей да в обвиняемые попадешь!

Когда мы приблизились к бухте Змеиной, я показал на нее. Катер подошел ближе, офицеры осмотрели берег, посмотрели друг на друга и приказали мотористу идти дальше.

В Сердоликовой бухте и в бухте-Барахте стояли палатки и в них жила какая-то молодежь. Точнее сказать не «какая-то», а — особая молодежь, ибо обыкновенным людям ночевать в бухтах Кара-Дага категорически запрещено, что даже в моем обвинительном заключении впоследствии было записано. Не сделав этой особой молодежи никакого замечания за ночлег в запрещенном месте, офицеры только повторили свой вопрос: «Не видели ли?» и снова получили отрицательный ответ.

Когда катер прошел мимо всех бухт и на полной скорости приблизился к Ревущему гроту, один из КГБ-шников высказал догадку:

— А может быть, вы стартовали отсюда?

— Я уже ответил вам: из бухты Змеиной, — спокойно возразил я.

Катер прошел еще между Золотыми Воротами Кара-Дага, заглянул и в бухту Разбойник, а потом моторист развернул его на обратный курс и на полной скорости помчался в Коктебель.

В Коктебеле меня пересадили в «Победу», два автоматчика по бокам, и повезли в Симферополь.

Часть 3. Числится за кгб

Глава 17. Крымское Управление КГБ

Я проснулся с тяжелой головой. Мои вчерашние мысли мои вчерашние заботы еще не ушли. Я невольно подумал о том, где бы я сейчас находился, если бы не случилось несчастья. Я вспомнил, что вчера ветер был попутный, хоть и слабый. Если поставить парус «бабочкой» при таком ветре, то худо-бедно 2,5–3 км/час я бы имел. Следовательно, за сутки я бы прошел около 70 километров. Теперь бы до турецких берегов оставалось около 280 километров. Чем дальше от Крымского берега, тем ветер свежее, а потому и скорость хода больше. А если бы направление ветра изменилось, я бы перешел на весла…

И вдруг вместо безбрежного моря я как-то сразу увидел реальность: маленькую тюремную камеру, деревянное ложе без матраца и без одеяла, металлическую дверь, окно-щель где-то у самого потолка, парашу… Меня охватило ужасное, безысходное чувство. Наверно тоже самое почувствовала бы птица, если на лету ее схватили и заковали. Она мысленно все еще летит. Она не может и не умеет понять, что все кончено. Однако, это так. Никогда больше эта птица не полетит, не сможет даже крылом пошевелить.

Утром меня повели на допрос. В комнате столы стояли буквой Т. За главным столом сидел обставленный различными средствами связи и сигнализации пожилой человек с неинтеллигентным, злобным лицом. Он походил на Мефистофеля, чей скульптурный портрет я видел в Казанском соборе, превращенном коммунистами в атеистический музей. У Мефистофеля были погоны подполковника КГБ. Сбоку сидели еще два человека в штатском: молодой и старый. Мне велели сесть на стул в углу. И стул и столик перед ним были прикреплены к полу.