Скобелев
Шрифт:
– Что же это, что это!..-слышится кругом, но едва-едва, пересохшие от тоски уста только шепчут, точно боясь нарушить загадочный покой этого мертвеца-любимца восьмидесятимиллионного народа, рокового человека, так рано отмеченного перстом провидения и так безвременно сбитого с ног какой-то бессмысленной, неведомо зачем и откуда налетевшей силой... Точно смыло его куда-то... Еще вчера был, работал, готовился к громадным делам, еще накануне сосредоточивал на себе тысячи надежд и упований... И вдруг!.. Было от чего потерять голову...
В подъезде гостиницы встречаю
– Послушайте, что это...
– А вот... вот... Вы больше, чем кто-нибудь, чувствуете эту потерю. Вы его знали лично...-Видимо, удерживается, чтобы не разрыдаться.
– В час панихида будет...
Слова срываются помимо его воли, мешаются...
В отделении, занятом покойным Михаилом Дмитриевичем, уже толпа... Молча раздвигается она, пропуская вновь прибывающих, и также молча сдвигается... Говорят шепотом, плачут тоже про себя, точно сдерживая рыдания, словно боясь нарушить торжественный покой человека, бессильно лежащего теперь там, за той запертой дверью... Вот любимый адъютант Скобелева подполковник Баранок... В последний раз я видел его под Константинополем.
– При каких обстоятельствах... Опять увиделись... Скобелева нет уже... И не будет такого, как он...
– Здравствуйте!
– подходит ко мне другой адъютант, Эрдели.
– ...Умер наш генерал...- И тут же отвертывается в угол, бессильно, неслышимо рыдая...
Какие-то люди снуют... Очевидно, все за делом пришли... Вон сотрудник московских газет растерянно бегает из угла в угол... Вон фотограф Панов сел у двери да так и застыл... Вон какой-то армейский генерал расставил ноги посреди комнаты и закостенел...
– Ваше превосходительство!..-подходит к нему кто-то...
– Громом пришибло-с... Громом-с... Вот после этого и верь-с... Правда-то где? Где правда...
Тихо проходит мимо вся в слезах дама... Родственница покойного... Шепчется о чем-то с генерал-губернатором Долгоруким - тот, очевидно, тоже еще не чувствует боли этой потери, а пока лишь ошеломлен ею... То устанет и уставится на одну точку, то сядет и безнадежно разведет руками...
– Еще вчера веселый, сильный, здоровый... Смеялся, шутил над нами... Сегодня вбегают ко мне - пожалуйте, генерал умер!.. Обругал денщика, думаю генерал шутит... Он часто так-то... Сам станет за дверь со стаканом воды. Вбежишь к нему в комнату, а он водой тебя... думал и теперь... Осторожно вхожу... Лежит... Еще теплый... О Господи, Господи!
– и Эрдели хватается за голову.
Двое врачей четвертого корпуса Гелтовский и Бернатович тоже здесь... Блестящий петербургский генерал с вензелями... Этот больше занят собственной своей особой... Я всматриваюсь в лицо другого военного, рядом стоящего, и вспоминаю. Во время войны его называли первой шарманкой российской армии... Разлетается он к армейскому генералу, тот, видимо, еще не очнулся. Нос башмаком и красный, ноги колесом...
– Нужно признаться!.. Покойник был хороший генерал... Не дурной - с! авторитетным тоном заявляет "первая шарманка".
Косолапый генерал пыжится...
– Если он был не дурной... Так мы-то с вами, ваше превосходительство, что после этого... в денщики к нему... Да и то, пожалуй, не годимся.
Паркетный генерал не унимается. Около стоит молодой офицер генерального штаба с черными, печальными глазами...
– Корпус много потерял в нем!.. И войско - тоже.
– Не корпус и не войско, а весь народ, вся Россия, ваше-ство!..
В час назначена панихида... Едва-едва удалось добиться этого. Хотели служить ее на другой день только после вскрытия трупа... Высокий, красивый архимандрит с черными волнистыми волосами и расчесанной бородой как-то неуверенно, робко показался в дверях с причтом, да там и застыл... Легкий запах кипариса и ладана пронесся в воздухе. Солнечные лучи шире ложатся в комнатах, золотя густые эполеты, красным полымем вспыхивая на лентах и искрясь на звездах...
– Зачем эти живут... Зачем не они лежат там, вместо него, всем дорогого, всем необходимого?
– шевелится на душе обидное сожаление...
– Знаете, какая разница между Скобелевым и этими...-слышится около.
– Какая?
– Разорвись тут граната, эти упадут - а он встанет...
– Его нужно вынести на площадь и показать народу!..
Он народу принадлежит, а не тем, которые только мертвому записываются в друзья!.. Пусть на площади служат панихиду-народ молиться за него хочет...
И глядя сквозь окна на эти благоговейные толпы, на эти глубоко взволнованные лица потрясенных людей, я верил, что только там, только они чувствуют как следует всю грандиозность этой потери... Им, именно им нужно было отдать его, чтобы ни напыщенные фразы, ни притворные слезы не оскорбляли его праха... Там он был бы своим между своими - там искренние слезы лились за него, там за него молились и страдали...
Кто-то в толпе стал было рассказывать о последних часах жизни М.Д. Скобелева.
Слушал, слушал старик какой-то... Крестьянин по одежде...
– Прости ему, Господи, за все, что он сделал для России... За любовь его к нам прости, за наши слезы не вмени его в грех!.. И он человек был, как мы все... Только своих-то больше любил и изводил себя за нас.
И вся окружающая толпа закрестилась - и если молитва уносится в недосягаемую высоту неба - эта была услышана там, услышана Богом правды и милости, иначе понимающим и наши добродетели, и наши преступления... В другой толпе рассказ шепотом.
– Был я у Тестова... Вдруг входит он и садится с каким-то своим знакомым... Я не выдержал, подхожу к нему... Позвольте, говорю, узнать, не доблестного ли Скобелева вижу?.. Дозвольте поклониться вам!.. Он вежливо так встал тоже... С кем имею честь говорить, спрашивает. Брояницкий, крестьянин такой-то, говорю. Подал он мне руку и так задушевно, по-дружески пожал мне мою!.. Ушел я да заплакал даже.
– Он простых любил, сказывают!
И целый ряд рассказов, один за другим, слышался в толпе. Появились солдаты, лично знавшие покойного...