Скользящие в рай (сборник)

Поляков Дмитрий Николаевич

Все трое возбуждены, кипуче спорят; причем Кизюк (по очередному, вероятно, заданию редакции) уже под мухой: все время норовит схватить Линькова за шиворот. Назар тяжко вздыхает. По приближении ясно, что предмет спора размыт, все вертится вокруг преимуществ каких-то архивных рок-групп, вокруг затертых ценностей давно прокисшей субкультуры, не вдохновляющей сегодня даже наркоманов.

– Пойдите внутрь, – морщусь я. – От вас воняет нафталином.

– Подумайте, какой современный! – ревет Кизюк, нагибаясь

ко мне. – Не знаю, откуда такие берутся! Ты всегда был белоручкой. А я Маркузе зубрил по цитатам в учебниках по соцпсихологии капитализма. Я английский выучил только ради «Лед Зеппелин».

– Тронешь мой воротник, – тихо говорю я, – убью.

– Чта-а?!

Предусмотрительный Назар ловко утаскивает дружка в свой шалман.

– И на кой черт он зубрил Маркузе? – удивляется Линьков.

Барбузов, отдуваясь, садится за столик, вытирает платком сверкающий лысый череп и просит Марленыча принести лимонаду.

– Ох и устал я от Кизюка, – ворчит он. – Хороший парень, добрый, образованный. Но пропал совсем. Что за работа такая – с утра до ночи пить?

– Если бы Ленка его не бросила, он, может быть, и не пил, – предполагает Линьков.

Не говоря ни слова, я беру графин в кулак и, закинув голову, высасываю его целиком. У Кристины перехватывает дыхание.

– Марленыч, – зовет она, – принеси ему закуску, пожалуйста.

Марленыч приближает ко мне свое угодливое лицо и, вкрадчиво улыбаясь, спрашивает:

– Не пошло, Глебушка?

Секунду смотрю на него исподлобья и вдруг взрываюсь:

– Ах ты, старая морда! свалявшаяся! в вечную! холуйскую! улыбку! которую так хочется! СТЕРЕТЬ!!

Марленыч бледнеет и резко выпрямляется. Барбузов давится лимонадом. Выскакивает Назар.

– Что опять случилось? – спрашивает он мученически.

– М-мордой меня назвал, – ошарашенным шепотом мямлит Марленыч.

Одной рукой хватаюсь за лоб, другой придерживаю руку Марленыча.

– Ну, прости, прости, старик. Не в то горло пошло, бывает. Не обижайся. Вот штука – выпей за примирение.

– Я не пью, – поджав губы, буркает Марленыч, но купюру принимает.

– А я и говорю, – говорит Линьков неуверенно, – что и сказать-то нечего. Время такое – злое, нервное. В нашем городе есть что-то мусульманское. Много праздношатающихся мужчин. Это очень опасно, нервирует. И вообще, Глеб, тебе бы на отдых куда-нибудь – к морю, например, поехать. Можешь себе позволить. Правда, Кристи?

– Ты его хотя бы на пляж вытащи, – всхлипывает Кристина.

– Что вы все меня к морю гоните? – говорю я, закрываю глаза и перестаю их слушать…

Эти губы, ноги с тонкими коленями, это умение поправлять волосы, элегантно и непринужденно, этот легкий, звенящий смех, внезапная задумчивость посреди разговора, посреди прогулки или ужина, этот извиняющийся, почти детский взгляд,

указательный и большой пальцы прижаты к зубам, вьющийся локон, падающий на лицо, истома в осанке, это отсутствие, хоть и рядом… Я не помню ничего. Ничего больше не помню…

– А и то, – шепчет Кристина, – давай к морю?

– После проститутки возвращаешься в семью, как с помойки, – говорит Барбузов с набитым ртом – он всегда так ест: все, что в тарелке, – сразу в рот, за обе щеки.

– У тебя есть семья? – удивляется Линьков. – Вот не подумал бы.

– Это еще почему?

– Потому что жрешь, как будто в детстве не доел.

– Так оно и есть, – надувается Барбузов и поясняет свою позицию: – Просто не люблю изменять жене. А в наше время это стало как-то так ну совсем просто.

– И так соблазнительно, – смеется Линьков. – Особенно для настоящего художника, если он не маляр. Для художника измена – потребность, вещь философская, обставленная шиком творческого озарения, не так ли, Барбузов?

– Быть может, быть может…

– Если изменил мужик – это плевок из дома, а если баба – плевок в дом, – изрекает, появляясь в дверях, Кизюк. – А там, – он показывает в глубь бара, – никого нет, кроме Скваронского. Тоска.

Кизюк совершенно пьян. В руке у него кружка с пивом, которым он поливает пол, не замечая этого. Назар хлопотливо подсаживает его за стол.

А вот и Кирилл, откуда ни возьмись, в белых джинсах, в распахнутой на бабьей груди пестрой рубахе, обтягивающей дебелую полноту в пояснице, в дурацкой панаме, мой братец. Я молча вынимаю кошелек и отсчитываю ему обещанные купюры, которые он принимает так же молча, как из бывшей когда-то в прошлой жизни кассы взаимопомощи.

Из бара выходит Марленыч, говорит: «Что будем пи-и…», ступает в лужу пива, созданную Кизюком, делает хрусткий, поясничный пируэт и, размахнувшись подносом, садится в нее, обрушив металлический поднос на бильярдную голову Барбузова, который от удара выплевывает полупережеванное блюдо в смеющегося Линькова. Тот вместе со стулом инстинктивно валится назад, в объятия Кирилла, цепляет его за шею, мгновение висит так, в позе кота, вцепившегося в занавеску, пока Кирилл не стряхивает его, но и сам, не удержавшись, валится на него сверху. Назар с воем кидается поднимать Марленыча, который плачет нервными слезами.

– Опять обоссался! – доносится из бара хриплый хохот.

Кристина затягивается длинной коричневой сигаретой и, выпустив дым, спрашивает меня:

– Не надоело?

– Что?

– Вот все это. Вот это вот все.

– Ах, это. – Я надеваю самую приветливую улыбку. – Нет. Или да. Какая разница? Это или то?

– Ты издеваешься надо мной?

– Глеб, смотри-ка, – говорит Кирилл, – у тебя футболка наизнанку. Быть тебе биту.