Скорая помощь. Обычные ужасы и необычная жизнь доктора Данилова
Шрифт:
— Все нормально, — усиленно борясь с подкатившей к горлу тошнотой, Данилов бросился на лестничную площадку.
Здесь курили двое человек в мятых костюмах с печатью усталости на небритых лицах. Данилов с наслаждением вдохнул табачный дым, повисший в воздухе. Головная боль слегка отступила.
Прямо отсюда, из подъезда, он вызвал «труповозов» и получил следующий вызов — на Ташкентский бульвар, к мужчине шестидесяти двух лет с болями в груди.
В машине Данилов принял сразу две таблетки седальгина.
— Приперло? — посочувствовал Петрович.
— Проголодался, — буркнул
— Я понимаю, — некстати продолжил разговор Петрович. — У самого голова побаливает.
— У тебя, Петрович, она с похмелья побаливает, а у меня по нескольку раз в сутки раскалывается напополам! — сердито возразил Данилов. — Это совершенно разные понятия — твоя головная боль и моя!
Петрович все понял и замолк.
На кардиограмме пенсионера, как и ожидалось, вылез свежий инфаркт миокарда.
— Придется нам с вами поехать в больницу, — объявил Данилов. — Надо подлечиться. Сейчас сделаем вам пару уколов и поедем.
— Что ж делать, — обреченно вздохнул пациент. — Раз такое дело.
Мужик попался терпеливый и сознательный. Не донимал жалобами, не стонал, не приставал с расспросами о прогнозе. Даже порывался дойти до машины пешком, но под строгим взглядом Данилова стушевался и покорно дал уложить себя на носилки.
— В сороковые — пятидесятые годы прошлого века больным с острым инфарктом вообще запрещали двигаться, — сказал Данилов, загрузив пациента в машину. — Даже в больницу не везли, поскольку транспортировка считалась опасной для жизни.
— И что же с ними делали? — спросил тот.
— Оставляли, где лежал, и лечили амбулаторно.
В приемном отделении сто пятнадцатой больницы Данилов встретил своего однокурсника — Мишу Байбакова, сосудистого хирурга, вызванного сюда для консультации. После обмена приветствиями Байбаков ни с того ни с сего сказал:
— В самом начале своей работы я по глупости никогда не отговаривал больных оперироваться у меня. Постепенно я поумнел и делаю это все чаще и чаще. Исправляюсь, так сказать. Отговариваю практически всех.
— От операции?
— Нет, не от операции. Если операция показана, то без нее не обойтись. Я отговариваю оперироваться у меня.
— Почему? — удивился Данилов.
— Не потому, что я такой плохой, ленивый или безответственный. Я люблю свою работу, люблю оперировать. Если хочешь знать, то мне до сих пор приятно слышать слова благодарности, приятно творить добро. Особенно — со счастливым концом.
— Тогда я тебя не понимаю, — признался Данилов. — В чем дело?
— В исходе, — нахмурился Байбаков. — В том, что определенный процент операций заканчивается летальным исходом. Так вот — я предпочитаю оперировать тех, кто понимает это. Я говорю людям, что я не кудесник и что в Москве есть много куда более именитых, знающих и умелых хирургов. Тех, кто после этого продолжает хотеть оперироваться у меня, я оперирую. Это — мои больные. Мои единомышленники. И нервотрепки от них куда меньше, чем от тех, кто стопроцентно нацелен на чудо. Ну, ладно, мне пора. Не пропадай!
— И ты не пропадай!
Достав из кармана наладонник, Данилов сначала подумал, что тот снова забарахлил, и запустил перезагрузку — весь
Еще одна таблетка седальгина вкупе с двумя таблетками но-шпы полностью избавили Данилова от пятен перед глазами и частично — от разлитой по голове боли. Приятная неожиданность — вместо очередного вызова одиннадцатой бригаде разрешили вернуться на подстанцию.
— Погоди-ка трогать, Петрович! Я в салон пересяду.
В салоне Данилов улегся на носилки и предупредил:
— До следующего вызова я полежу тут. Вера, попытайся взять обед на подстанции…
— А вы обедать не будете? — уточнила Вера.
— Я уже пообедал, надо бы переварить, — ответил Данилов. — Карты занеси в диспетчерскую и до следующего вызова забудь про меня.
— Хорошо, — Вера ласково погладила Данилова по плечу. — Отдыхайте.
— Ты — моя вторая мама! — похвалил ее Данилов.
Петрович вел машину плавно, объезжая все ухабы.
Данилов, собравшийся просто полежать с закрытыми глазами, незаметно уснул.
Разбудили его женские голоса. Машина стояла на месте, Веры и Петровича в ней не было. Данилов снова закрыл глаза и от нечего делать вслушался в разговор снаружи, без труда разбирая слова, благодаря своему музыкальному слуху.
— Это несложно — конверт тонкий. Положу его в бумаги и под разговор оставлю на столе. Главное сказать что-то вроде: «Я принесла то, что вы просили»…
По легкой хрипотце и манере растягивать ударные гласные Данилов без труда распознал голос старшего фельдшера Казначеевой.
— Ну и делай, раз знаешь, а меня не впутывай.
«Рогачевская, — узнал Данилов. — Встреча старых друзей на нейтральной территории. Интересное кино!»
— Я тебя, Люда, не впутываю, я тебя прошу. Так — надежнее. Тем более что и у тебя есть свой интерес. Дело-то несложное — скажешь, что проходила мимо и услышала…
— Подслушала!
— Да. Сначала услышала, заинтересовалась и стала подслушивать. А в приоткрывшуюся дверь увидела нас с Новицкой. Это чтобы сомнений не было. Так против ее «не было такого», будет два наших «да, было такое».
— Ее же посадят!
— И хрен с ней. Тебе что — ее сына содержать и воспитывать? О себе подумай!
— И что я должна услышать?
— Как она говорит мне: «Надежда Константиновна, ваше спокойствие обойдется вам недешево…» Нет, лучше я тебе на бумажке запишу. Выучишь наизусть, чтобы наши показания совпадали слово в слово. Так надо — допрашивать будут порознь и сличать показания. И не только, кто чего сказал, но и кто где сидел или стоял. Елена, разумеется, сидела за столом, а я стояла. Прямо перед ее столом и стояла, ни на какой стул не садилась и руки у меня были пустые.