Скорая развязка
Шрифт:
Уж года два, как Зазнобов похоронил жену и жил у тещи, заботливой крикливой старухи, которая ходила в длинном холщовом переднике и глубоких галошах, какие перевелись теперь в магазинах. Баба Нюра дорожила галошами, хотя и не снимала их с ног.
— Упеткался, родимый? — встретила Зазнобова баба Нюра в воротах и закричала, сунув руки под фартук. — На какого лешака таскался по жаре? Сидел бы дома, пил квас.
Зазнобов сел на крылечко под козырьком, вытер платком шею, лоб, обмахнул лицо, опять вытер шею. Обеими руками разобрал усы налево и направо.
— Что там сказано про петров-то день, баба Нюра?
Бабка согнала с выскобленных половиц
— День гуляй: пей да ешь, а к вечеру покосом отрыгнется. — Баба Нюра всей ладошкой осадила головной платок на глаза, вздохнула: — Хоть и богов праздник, а не ко времени выдуман. Какое уж празднество, когда тебя будто подтыкают под бока-то: не проспать бы завтра, не позже других бы выехать. Утром и впрямь, соскочишь — черти в кулачки не бились, а сосед — чтобы его пятнало — уж литовки отбивает. Так бы и кинул в него палкой.
— Я сейчас Константина Хрякова встретил. Ты его знавала?
— Хрякова — да кто его не знал. На стенку один ходил. Даст которому, водой не отольешь. Сила была, а работать не любил. Жил дурачком. Ты вот судишь все: рабочий класс да крестьянский, а дураков или лентяев — их куда, в какой класс их посадишь? А этот Костянтин Хряков… — баба Нюра осеклась, концом платка вытерла губы. Чуть не проговорилась, что ее в молодости сватали за Хрякова, потому что была она из себя видная да волоокая, но отец не любил лентяев и не отдал ее. Было такое, но было давным-давно, будто с другим кем, чего уж и ворошить.
— Катерина приходила, тебя опять доспрашивалась… Кыш вы, ненасыть. Кышшш, — баба Нюра захлопала на кур, плюнула в их сторону.
Белый инкубаторский петух, с гнутыми перьями в хвосте, искособочился и захоркал с гордой невозмутимостью.
— Чего она приходила?
— Бадья в колодец упала. А сама небось нарочно опустила.
— Нарочно-то зачем же?
— А вот позовет, так узнаешь.
Охлынув в тени, Зазнобов лег в сенках на пол, под голову пиджак свой свернул. От крашеных половиц приятно холодило спину, из-под дверей кладовки тянул сквознячок. Дверь в дом была распахнута, из нее тоже дуло — на задымленной притолоке трепало ремки обивки. «На семи ветрах», — подумал Зазнобов и, улыбаясь, стал задремывать, но долго слышал, как баба Нюра шаркала по двору своими галошами, как она хлопала и кричала на кур, как оседал под ее грузным шагом пол сенок, когда она проходила в дом.
Потом ему приснилось, будто на дворе идет дождь, а под окнами, с мокрой лысиной, ходит Спирюхин и хочет уличить Зазнобова в крохоборстве. Зазнобов чувствует себя виноватым и боится встречи. Спирюхин же, сверкая сквозь дождь остановившимися белками глаз, все настойчивее постукивает под окнами, а ослабевшие в старых рамах стекла то гудят, то звенят. От этих странных звуков он и проснулся. В сенки залетел шмель и искал что-то по углам. Сильно и мягко гудел, прося и угрожая в одно и то же время. Где-то отбивали косу — звенела она сдержанно, потому что отбивал ее, видимо, хороший мастер и ударял молотком точно по кромке.
— Петровки — готовь литовки, — сказала баба Нюра и подала Зазнобову стакан квасу. — Перекис уж он, хоть и в ямке. Жара.
Зазнобов умылся из бочки у колодца смягчившейся на солнце водой, из пригоршней со смехом плеснул на петуха, да разве попадешь — увернулся, лешак, но отбежал в самый угол двора.
Баба Нюра по случаю праздника пекла с утра картофельные шаньги, и когда Зазнобов, отдохнувший и умытый, пришел и сел за стол, она подала их, только что смазанные топленым маслом. Шаньги
— Тесто вытронулось, да достала я их ранехонько, — не могла обойтись без укоризны баба Нюра. — Хороша мучка, да чертовы ручки.
Но Зазнобов молча уписывал шаньги, и баба Нюра видела, что они ему нравятся. Она и сама знала, что стряпня ее удалась, но напускное неудовольствие было в каждом ее движении.
— К Катерине-то пойдешь, позовет небось?
— Я, баба Нюра, передумал на мост переходить.
— Неуж премию на пароме дадут?
— Жди — дадут. Бухгалтер сам сказал мне: все-де паромщики имели приработок.
— Имели. Санко Гостев сидел на твоем-то месте, без полтины на паром не пускал. На том и спился, покойна головушка. Хоронить стали, единой копейки не нашли. Чужие денежки, как угли, прожгли карман да выпали.
— О Гостеве ты к чему, баба Нюра?
Баба Нюра не ответила и ушла на кухню, сердито начала там передвигать посуду: «Не понял, к чему сказано о Гостеве. А чего не понять? Дурак и тот поймет. Не то у тебя на уме…»
Потом снова говорили о разных разностях, но думал всяк о своем. Бабе Нюре не давала покоя Катерина, вдовая женщина совсем с чужой улицы. А Зазнобов, решив остаться на пароме, почему-то все-таки обхаживал в мыслях караулку: хорошо бы покрыть ее толем. А крыть ее позарез надо. Может, и стропила менять придется.
«Бадью вытащить. Бадья для нее хоть тысячу раз утони», — сердится баба Нюра и все поглядывает на зятя, уверенная в том, что он тоже думает о Катерине. Всего два раза Катерина приходила в дом к ним, а у старухи мучительно заболело на сердце — уведет она его. И стыда в глазах нет: идет в чужой дом, имя-отчество где-то вызнала, разговор нашла о какой-то страховке, а сама сидит да посиживает, ровно в гости позвана. «Зря не сказала я ей: прощевай-ка, гостюшка, нам пора ворота запирать. И он сидит. Обручи на кадушку набивал — все бросил. Из-за нее небось и на мост не идет — встречаться с руки на пароме-то».
От досадных мыслей голова у бабы Нюры совсем пошла кругом. Уведет она его. Ведь ей и горюшка мало, в какой тоске да печали они живут, сироты. Баба Нюра знает, что Катерина и Григорий прежде никогда не виделись, но, встретившись, так переглядывались, будто издавна знали друг друга, будто между ними была уж какая-то тайна, которая сразу породнила их и обрадовала. Баба Нюра вдруг почувствовала себя одинокой, отодвинутой в сторону и не умела оградить свой дом от беды. Видимо, приспела пора тому, что должно было случиться рано или поздно. Не век же ему вековать холостяком. Какие его еще годы. К нему у ней по-прежнему была материнская любовь, а вот ту — про себя она иначе не называла Катерину, — ту она бы изгнала из города, прокляла бы ее памятью дочери. «Дьявол, дьявол, изыди, сгинь, тьфу», — шептала и плевалась бабка Нюра, злое бессилие душило ее, заплакать бы, выреветься, как бывало раньше, но не было слез, не было и крика в груди.