Скорость
Шрифт:
— И как часто ты к ней приходишь?
— Раз в месяц.
— Почему ты никогда мне об этом не говорила, Айви?
— Тогда мы могли бы поговорить о ней, не так ли?
— Поговорить о ней?
— Поговорить о том, какой она была, как сильно она страдала… от этих разговоров ты обретаешь покой? — спросила Айви.
— Покой? Нет. Почему ты так решила?
— Воспоминания о том, какой она была до комы, позволяют тебе обрести покой?
Он задумался.
— Иногда.
Ее удивительные глаза цвета бренди оторвались от фисташек,
— Тогда не говори об этом теперь. Просто помни, какой она была тогда.
Покончив с двумя вишнями, ворон сделал паузу, чтобы размять крылья. Бесшумно они расправились и столь же бесшумно сложились.
— Зачем ты взяла эту фотографию с собой, когда пошла к ней? — спросил Билли.
— Я ношу их с собой всюду, последние фотографии мертвых.
— Но почему?
— Я же гаруспик, — напомнила она ему. — Изучаю их. Они предсказывают будущее.
Билли отпил чая.
Ворон наблюдал за ним, раскрыв клюв, будто кричал. Не издавая ни звука.
— И что они предсказывают насчет Барбары? — спросил Билли.
Пауза перед ответом могла толковаться двояко: то ли Айви обдумывала, что сказать, то ли мыслями была где-то далеко и ей требовалось время, чтобы вернуться.
— Ничего.
— Совсем ничего?
Она уже ответила. Повторять не собиралась.
И богомол с фотографии, лежащей на столе, ничего не сказал Билли.
— Откуда у тебя взялась эта идея, гадать по мертвым? — спросил Билли. — От бабушки?
— Нет. Она этого не одобряла. Набожная католичка, она полагала веру в оккультное грехом. И тот, кто верил в подобное, подвергал опасности свою бессмертную душу.
— Но ты не согласна с нею.
— И согласна, и не согласна, — ответила Айви даже тише, чем обычно.
После того как ворон съел мякоть третьей вишни, косточки остались лежать на подоконнике, бок о бок, свидетельство того, что он признает принятые в доме правила аккуратности и порядка.
— Я никогда не слышала голос матери, — добавила Айви.
Билли не понял, что это значит, потом вспомнил, что ее мать умерла при родах.
— Еще будучи совсем маленькой, я знала, что мать должна сказать мне что-то очень важное.
Впервые он заметил настенные часы. Без секундной, минутной и часовой стрелок.
— Этот дом всегда был таким тихим, — продолжала Айви. — Таким тихим. Здесь учишься слушать.
Билли слушал.
— У мертвых есть что сказать нам.
Блестящими черными глазами ворон смотрел на свою хозяйку.
— Стена здесь тоньше. Стена между мирами. Душа может докричаться через нее, если есть на то сильное желание.
Откладывая в сторону пустые скорлупки, кладя орешки в миску, Айви производила очень тихие звуки, на пределе слышимости.
— Иногда ночью, или в те моменты во второй половине дня, когда, случается, все застывает, или в сумерках, когда горизонт проглатывает солнце и полностью заглушает его, я знаю, она меня зовет. Я буквально слышу ее голос…
Билли подумал о Барбаре, говорящей из глубин своего неестественного сна, о словах, бессмысленных для всех, но имеющих значение для него, пусть пока еще загадочное.
Он находил, что Айви Элгин не только влечет к себе, но и тревожит. Несмотря на всю ее невинность, предупреждал себя Билли, в ее сердце, как у любого мужчины или женщины, должен быть уголок, куда не проникал свет, куда не могла попасть успокаивающая тишина.
Тем не менее, несмотря на то что он думал о жизни и смерти, несмотря на мотивы, которыми руководствовалась Айви, если такие мотивы у нее и были, Билли чувствовал, что она искренне верит в стремление матери дотянуться до нее, в то, что мать не оставит этих попыток и в конце концов своего добьется.
Более того, Айви произвела на Билли такое сильное впечатление, и веское слово тут сказало не здравомыслие, а подсознательная логика, что он не мог полагать ее обычным эксцентричным человеком. В этом доме стена между мирами действительно могла утончиться, размытая многими годами тишины.
Ее предсказания, базирующиеся на мертвых, редко сбывались хотя бы в малой степени. Она винила себя в неумении правильно истолковать увиденное, но отметала предположение, что гадание по мертвым в принципе бесполезно.
Теперь Билли понимал ее упрямство. Если живой не мог узнать будущее по уникальным особенностям каждого мертвого тела, тогда, возможно, и мертвые ничего не могли сказать живым, и девочка, жаждущая услышать голос матери, никогда его не услышит, как бы ни прислушивалась, сколько бы времени ни молчала, ловя каждый звук, нарушающий тишину.
Вот она и изучала фотографии сбитых автомобилями опоссумов на обочинах дорог, мертвых богомолов, птиц, упавших с неба.
Она тихонько ходила по дому, беззвучно чистила фисташки, едва слышно говорила с вороном или совсем не говорила, и временами тишина становилась гробовой.
Так случилось и на этот раз, но Билли разорвал тишину.
Заинтересованный не столько в анализе ее поведения, сколько в ее реакции, наблюдая за нею более пристально, чем это делала птица, Билли сказал:
— Иногда убийцы-психопаты оставляют себе сувениры, которые напоминают им о жертвах.
Словно не увидев в этой реплике Билли ничего странного, с тем же успехом он мог сказать, что день выдался жарким, Айви глотнула чая и продолжила чистить орехи.
Он подозревал, что ничего из сказанного Айви кем бы то ни было не вызывало у нее удивления, словно она всегда заранее знала, какие слова будут произнесены.
— Я слышал об одном случае, — продолжил Билли, — когда убийца срезал лицо жертвы и хранил его в банке с формальдегидом.
Айви сгребла скорлупки со стола и опустила их в мусорное ведро, которое стояло у ее стула. Не бросила, а опустила так, чтобы обойтись без шума.