Скованный ночью
Шрифт:
Теперь я еще сильнее боялся за четверых ребятишек, оказавшихся в руках Джона Джозефа Рандольфа. Меня утешало только то, что согласно экспонатам этой дьявольской галереи, чиня свои зверства над группой жертв, он уничтожал их разом, на одном костре, словно совершал жертвоприношение. Следовательно, если один из похищенных детей был жив, то, вероятно, были живы и все остальные.
Мы думали, что исчезновение Джимми Уинга и трех других малышей имело отношение к передающему гены вирусу и событиям в Уиверне. Но не все зло в мире имеет источником работы моей ма. Джон Джозеф Рандольф изо всех сил стремился попасть в ад по крайней мере с двенадцати
Галерея закончилась двумя экспонатами, которые заставили нас вздрогнуть.
На стене висел лист ватмана с изображением вороны. Той самой вороны. Вороны со скалы на вершине Вороньего холма. Складывалось впечатление, что лист приложили к камню и водили по нему карандашом, пока не проступил контур.
Рядом с вороной висела эмблема «Загадочного поезда», которую мы видели на космическом костюме Уильяма Ходжсона.
Вот оно. Опять Уиверн. Все-таки связь между Рандольфом и осуществлявшимися на базе сверхсекретными научными разработками была, но она могла не иметь отношения к моей ма и ее ретровирусу.
В море сомнений вдруг вырос островок истины. Я пытался ухватиться за его край, но мозг был слишком измучен и слаб, а скала оказалась чересчур скользкой.
Джон Джозеф Рандольф не просто «превращался». Может быть, он вообще не «превращался». Его связь с Уиверном была более сложной.
Я смутно припомнил историю о ненормальном мальчишке, который убил своих родителей в доме на краю города, у шоссе Гадденбека, случившуюся много лет назад. Но если я даже и знал его имя, то давно забыл. Мунлайт-Бей был городком консервативным, хорошо ухоженным, приманкой для туристов; здешние жители старались поддерживать миф о том, что это райский уголок, и умалчивать о его недостатках. Поэтому Джон Рандольф, сирота по собственному желанию, не имел шансов попасть в здешний музей восковых фигур или удостоиться чести быть занесенным в путеводитель наряду с другими знаменитыми местными уроженцами. Но если бы он уже взрослым вернулся сюда жить и работать задолго до похищения детей, это стало бы сенсацией. Прошлое всплыло бы, и я узнал бы обо всем благодаря сплетням.
Конечно, он мог вернуться под другим именем, еще в колонии официально перестать быть Джоном Джозефом Рандольфом с санкции благосклонных врачей, стремясь оставить прошлое позади, начать новую жизнь, исцелившись душой, восстановив самооценку и тому подобные тра-ля-ля. Выросший убийца, застреливший отца и зарубивший мать, мог ходить по улицам родного города неузнанным и устроиться в Форт-Уиверн на работу, связанную с «Загадочным поездом».
Джон Джозеф Рандольф… Это имя продолжало мучить меня.
Когда Мангоджерри повела нас по последнему пролету тоннеля, который мог оказаться тупиком, я бросил прощальный взгляд на галерею и, кажется, понял ее цель.
Сначала эта стена казалась мне бравадой, чем-то вроде выставки спортивных трофеев, витриной, возле которой Джонни мог бы засовывать пальцы под мышки, выпячивать грудь и пыжиться. Однако убийцы-психопаты, хотя и гордятся своими подвигами, редко рискуют показывать такие коллекции родным и соседям, а потому вынуждены распускать хвост лишь наедине с самими собой.
Потом я подумал, что выставка является чем-то вроде порнографии для возбуждения извращенного сознания. Газетные заголовки
Но сейчас до меня дошло, что эта экспозиция — жертвоприношение. Вся его жизнь была жертвоприношением. Убийство родителей, по одному убитому каждые двенадцать месяцев, 364 дня сурового самоограничения в год и последняя вспышка убийств детей. Жертвоприношение сожжением. Изучая эту мерзкую выставку, я долго не мог понять, для кого она предназначена и для чего устроена; кажется, теперь до меня начинало что-то доходить.
Тоннель заканчивался герметичной заглушкой диаметром два с половиной метра, когда-то открывавшейся с помощью электромотора.
Но Доги отложил автомат, сунул пальцы в выемку и без всякого мотора отодвинул заглушку в сторону, как раздвижную дверь. Хотя заглушка не использовалась больше двух лет, она отъехала на рельсах практически без шума. Его остатки перекрыл зловещий грохот и визг, доносившийся до самых недр «темпорального релокатора».
Как ни странно, я подумал о моряках из романа «Восемьдесят тысяч лье под водой», потерпевших кораблекрушение и спасенных капитаном Немо. Эти люди, охваченные благоговейным страхом, бродили по механическим внутренностям мечты мегаломаньяка, гигантского «Наутилуса». В конце концов они привыкли считать этого левиафана среди субмарин своим домом, играть на волынке и танцевать джигу. Но даже самые общительные и неприхотливые люди, вынужденные жить в бесконечных металлических внутренностях яйцевидной комнаты, всегда чувствовали бы, что они находятся на чужой и враждебной территории.
Хотя Доги отодвинул заменяющую дверь заслонку только на метр, свет, хлынувший в эту щель, едва не ослепил меня.
Я поднял инфракрасные очки на лоб, выключил фонарь и сунул его за пояс. Свет был не таким ярким, как мне показалось; линзы усиливали его, потому что они не были предназначены для ультрафиолетового спектра. Остальные тоже сняли очки.
За заслонкой обнаружился тоннель длиной в четыре-пять метров, облицованный нержавеющей сталью и заканчивавшийся другой такой же заслонкой. Она уже была открыта приблизительно на ту же ширину, что и первая. Из-за нее и шел ультрафиолетовый свет, делавший очки бесполезными.
Саша и Рузвельт остались у первой заслонки. Саша, вооруженная «38-м», должна была обеспечить отступление, не дав врагу перекрыть единственный выход. Рузвельт, левый глаз которого снова распух, стоял рядом с ней, потому что он был без оружия и оставался единственным, кто мог разговаривать с кошкой.
Пушистая мышеловка благоразумно держалась в стороне от направления главного удара. Мы не оставили за собой след из хлебных крошек и не могли со стопроцентной гарантией утверждать, что доберемся до Бобби и лифта без кошачьей помощи.
Я вслед за Доги подошел к внутренней заслонке.
Он заглянул в щель и поднял два пальца, показывая, что там находятся только два человека, которых следует опасаться. Потом сделал знак, означавший, что он войдет первым и встанет справа от двери, а я пойду следом и стану слева.
Как только он освободил проем, я проскользнул в комнату, держа ружье на изготовку.
Гул, скрежет, звон и грохот, сотрясавшие все здание сверху донизу, здесь звучали приглушенно, а единственным источником света был восьмибатарейный штормовой фонарь, стоявший на карточном столе.