Скованный ночью

Кунц Дин Рей

Иногда его шутки заходят слишком далеко. Я не засмеялся.

— Это банан, — промолвил я, — а пахнет ананасом.

— Классическая американская изобретательность.

— Ничего подобного.

— Мы высадились на Луне.

— И придумали сдабривать кашу шоколадным кремом.

— Не забудь про пластмассовую блевотину.

— Да, это был мировой рекорд безвкусицы.

Произнеся сей патриотический панегирик, мы с Бобби торжественно чокнулись бутылками и сделали по большому глотку пива.

Хотя мне отчаянно хотелось пуститься на поиски

Орсона и Джимми, я притворялся таким же неторопливым, как Бобби, который придерживается именно этого стиля жизни. Когда он навещает кого-то в больнице, сестры по ошибке принимают моего лодыря за больного, стаскивают с него гавайскую рубашку и напяливают больничный халат прежде, чем он успевает их поправить. Если не считать моментов ловли гигантской волны, грозящей вдребезги разбить серфера о мелководье, Бобби предпочитает спокойствие. Неторопливой и непринужденной беседой его пронять гораздо легче, чем понуканиями. За семнадцать лет нашей дружбы я научился ценить его невозмутимость, даже если она казалась мне не слишком естественной. Невозмутимость — ценное качество, когда приходится совершать дерзкие поступки. Поскольку Бобби действует по принципу «семь раз отмерь, один отрежь», он никогда не теряет головы. Он выглядит расслабленным, а временами даже сонным, но может, как мастер дзен-буддизма, замедлить ход времени, пока не найдет способа разрешить кризис.

— Потрясная рубашка, — сказал я.

Он надел одну из своих любимых антикварных рубашек: коричневую, с азиатским ландшафтом. В его коллекции была пара сотен гаваек, и о каждой он знал все.

Прежде чем он ответил, я сказал:

— Сшита Кахалой около 1950 года. Шелк, пуговицы из скорлупы кокоса. Такую же рубашку носил Джон Уэйн в «Большом Тиме Маклейне».

Бобби молчал так долго, что за это время я мог бы дважды повторить сказанное. Но я знал, что он меня слышал.

Он еще раз глотнул из бутылки и наконец удостоил меня ответом:

— Ты действительно начал интересоваться гавайскими тряпками или просто насмехаешься надо мной?

— Насмехаюсь.

— А… Ну-ну.

Когда он снова посмотрел в заднее зеркало, я спросил:

— Что это у тебя на коленях?

— И сразу рассчитаемся, — проворчал он, поднимая громадный револьвер. — «Смит-вессон», модель 29.

— Из такой пукалки грешно промахнуться.

— Так что случилось?

— Какой-то псих украл сынишку Лилли Уинг, — ответил я.

— Вуфи, — проворчал он, что на языке австралийских серферов означает прибой, загрязненный сточными водами, но имеет и другие значения, отнюдь не положительные.

Я сказал:

— Он выкрал Джимми прямо из спальни, через окно.

— Лилли позвонила тебе?

— Просто я оказался в неподходящее время в неподходящем месте. Приехал на велосипеде сразу же, как только псих сделал свое дело.

— А как ты оказался здесь?

— Благодаря носу Орсона.

Я рассказал ему про психа-похитителя, с которым столкнулся в подвалах склада.

Бобби нахмурился.

— Говоришь, желтые глаза?

— Точнее,

желто-карие.

— Отливающие во тьме желтым?

— Нет. Цвета жженого янтаря, вполне обычные.

Недавно мы с ним встретили пару людей с выраженными генетическими изменениями. Эти парни превращались во что-то большее или меньшее, чем человек. В основном они были такими же, как все, однако их чуждость выдавали короткие, но заметные вспышки животного блеска в глазах. Потребности у них были странные, противоестественные, и эти люди были склонны к крайнему насилию. Если Джимми оказался в руках такого малого, то разнообразие грозивших ему издевательств намного превзошло бы самые необузданные фантазии обычного психопата.

— Ты знаешь этого психа? — спросил я Бобби.

— Говоришь, лет тридцати, черные волосы, желтые глаза, коренастый, как погромщик?

— И мелкие младенческие зубки.

— Не мой тип.

— Я тоже никогда его не видел, — сказал я.

— В городе двенадцать тысяч человек.

— Этот малый не из пляжников, — сказал я, намекая на то, что похититель — не серфер. — Он может быть и местным. Просто мы с ним незнакомы.

Впервые за все это время поднялся бриз, легкое дуновение с моря на сушу, принесшее слабый, но ощутимый запах соли. В парке напротив дубы начали шептаться друг с другом, как заговорщики.

— Почему этот псих притащил Джимми именно сюда? — спросил Бобби.

— Может быть, из-за уединенности. Чтобы сделать свое дело без помех.

— Мне бы тоже хотелось сделать свое дело. Четвертовать гада.

— Плюс зловещая атмосфера этого места. Возможно, она подхлестывает его безумие.

— Если только это не связано с Уиверном напрямую.

— Да. А Лилли волнуется из-за того малого по радио.

— Какого малого?

— Который ворует ребятишек и держит их под замком. Когда набирает трех-пятерых или больше из одного места, сжигает всех разом.

— В последние дни я не слушаю новости.

— Ты их никогда не слушал.

— Да. Но поводы для этого разные. — Оглянувшись по сторонам, Бобби спросил: — Так где они могут быть сейчас?

— Где угодно.

— Может быть, это «где угодно» и за год не обойти.

Он давно не смотрел в зеркало, поэтому я повернулся и проверил, что творится позади.

— Видел по дороге обезьяну, — небрежно бросил Бобби.

Сняв с уха освежитель воздуха и повесив его обратно на зеркало, я сказал:

— Только одну? Я не знал, что они путешествуют поодиночке.

— Моя была одна. Я завернул в Мертвый Город, а она тут как тут. Бежит по улице в свете фар. Маленький такой уродец. Не из твоей обычной компании с отсутствующей эволюционной цепью, или как ее там.

— Другая?

— Ростом в метр двадцать.

Тут у меня по спине побежали мурашки.

Те резусы, которых мы знали, были вдвое меньше. Они и так доставляли много хлопот. Теперь угроза увеличивалась.

— Здоровенная башка, — сказал Бобби.