Скрещение судеб
Шрифт:
— Алю арестовали… — сказал он.
На следующий день Сергей Яковлевич отправился на Лубянку добиваться приема у высокого начальства. Приняло ли его то начальство в тот же день или через несколько дней, но факт, что приняло. И там, действительно, Сергей Яковлевич требовал, чтобы немедля освободили его дочь, и там он сказал:
— Ни одна разведка в мире так бы не поступила!!.
Но он не понимал, что имеет дело с первой в мире разведкой социалистического государства, с первой в мире Лубянкой! Потом эту Лубянку будут экспортировать в другие социалистические страны и будут с Лубянки выезжать специалисты, будут ставить процессы и учить, какие усовершенствованные методы надо применять при следствии, чтобы все во всем сознавались. Словом, так сказать, делиться опытом. А пока эта Лубянка, как и все
Муля, узнав об этом разговоре Сергея Яковлевича, сказал Нине:
— Зря он! Ему этого никогда не простят!
Но дело было вовсе не в том, простят ему или не простят, все это не имело ни малейшего значения, Сергей Яковлевич давно уже ходил «на коротком поводке», и участь его была предрешена.
Той же ночью того же 27 августа в Ленинграде была арестована Тамара Сланская [24] . Ни Аля, ни Сергей Яковлевич никогда ничего о ней не слышали и никогда в жизни не видели ее. Так же, как и она их. Но и им, и ей придется услышать друг о друге. Тамара была диспетчером Ленинградского морского порта. Очень маленького росточка, светленькая, голубоглазая. У нее был хороший голос, и накануне ареста, первого своего ареста, еще в 1938 году она должна была выступать в опере «Снегурочка» и даже без грима, так внешне она подходила к этой роли. Но на свое несчастье она несколько лет прожила в Париже. Ее отец был послан в 1924 году вместе с Красиным за границу и через год он вызвал в Париж жену и детей. Тамара к тому времени уже успела окончить школу и мечтала о самостоятельной жизни и ехать в Париж ей совсем не хотелось, но в стране у нас была безработица и ей пришлось последовать за семьей. Там в Париже ей сразу предоставили работу в торгпредстве и ее мечта о самостоятельности сбылась. Она жила полностью не завися от родителей. А когда в 1929 году отец и мать решили не возвращаться в Россию и остаться во Франции, она тут же подала заявление о своем желании уехать в Ленинград. Где она и устроилась работать диспетчером в порту. Моряки за ней ухаживали, привозили ей всякие сувениры из дальних плаваний, но она ни от кого не принимала никаких подарков и не делала никому исключения; держалась независимо, гордо, работала отлично, на работе ее уважали, и еще она славилась своим голосом — выступала в самодеятельности.
24
Она сама мне все рассказала.
И так было до 12 июня 1938 года, когда ей позвонили из районного НКВД и попросили явиться. Она сказала, что она может приехать только после того, как сдаст дежурство, и приехала на трамвае. Ее принимали молодые парни, которые, видно, недавно приступили к исполнению своих эмгебистских обязанностей и почему-то извинялись перед ней, что не смогли прислать машину, что не хватает машин, все в разгоне, и они совсем зашились.
Тамара просила не задерживать ее долго, так как она вечером идет в театр на гастроли Московского художественного театра, у них коллективный просмотр. Но ей сказали, что она вряд ли успеет.
— Ну, тогда пусть кто-нибудь из вас пойдет, жаль, пропадет билет, так трудно было его достать, — сказала Тамара, не понимая, с кем она имеет дело и что ее ждет.
Один из них действительно оказался на ее месте в театре, и сотрудники сразу поняли, что с Тамарой что-то стряслось. Ее стали разыскивать и обнаружили в НКВД, где ее и задержали до 21 мая 1939 года. Никакого дела ей не было предъявлено, никто ею не занимался, и видно, взяли для ровного счета, для выполнения плана, по анкетным данным, а в анкете значилось, что она была в Париже.
А 27 августа того же 1939 года ее снова забрали уже по всем правилам, ночью с машиной, и на этот раз сразу же ей было предъявлено обвинение в шпионаже… Да. Она через моряков, отправляющихся на торговых суднах в Европу, пересылала секретные шпионские сведения в Париж некоему эмигранту, бывшему белогвардейцу Сергею Яковлевичу Эфрону. И была связана с его дочерью Ариадной. Обоих — и дочь, и отца — она знала по Парижу.
Тамара утверждала, что она никогда в Париже с Эфронами, ни с ним, ни с ней, не встречалась и
Очная ставка была уже в Москве на Лубянке, куда ее сразу же привезли из Ленинграда. За столом следователя напротив нее сидел Павел Николаевич Толстой. Его отец был эмигрантом и проживал в Париже. Кажется году в тридцать втором или тридцать третьем, Тамара точно не помнила, она получила из Парижа письмо от друзей, и они просили ее встретить на вокзале в Ленинграде этого самого Павла Николаевича, приехавшего из Парижа, и отвезти к его прославленному дядюшке в Царское, то бишь в Детское село, ибо он, Павел Николаевич, не знает, как ему ехать. Тамара встретила Павла Николаевича на вокзале и отвезла его по месту назначения и сдала с рук на руки дядюшке на даче в Детском селе, и ее даже не догадались пригласить зайти в дом, и она тут же от порога вернулась в город. Несколько раз этот Павел Николаевич ей звонил, раз или два заходил к ней на работу. Вот и все.
И теперь он сидел напротив нее, чисто выбритый, в белоснежной рубашке, видно, с воли, а не оттуда, откуда она, так по крайней мере ей представлялось, — и спокойно повествовал о том, какие секретные сведения он ей передавал, где и когда они встречались и сколько раз и что эти сведения предназначались для Сергея Яковлевича Эфрона, находившегося в Париже.
— Подлец! Вы лжете! — крикнула Тамара.
Следователь ее остановил, а Павел Николаевич продолжал повествовать. И когда под конец он сказал ей:
— Ну, что вы упираетесь, хватит, ну, раз делали дело — надо сознаваться! Ведь я же сознаюсь!..
Тамара не выдержала и, схватив чернильницу со стола, запустила ею в Павла Николаевича. Попала ли она в него, покалечила ли его, она не видела, успела только заметить, как чернила разлились по белой рубашке. Ее поволокли в карцер.
Она так и не узнает, что он будет расстрелян, и что на суде откажется от своих показаний. Тамара потом как-то выпадет из этого «шпионского дела», как и Аля. И получат они свои восемь лет просто так… А Сергею Яковлевичу, который ходил еще на воле, будет заготовлена ответственная роль — он окажется французским шпионом, пробравшимся в НКВД с целью передавать сведения о работе НКВД французской разведке, и через «Союз возвращения на родину» он засылал сюда в Россию террористов, шпионов, собирать шпионские сведения и в итоге сам под чужим паспортом пробрался в Москву для той же шпионской деятельности… И целая шпионская организация будет создана сценаристами Лубянки, в которую войдут и супруги Клепинины, и Эмилия Литауэр и другие.
Конечно, подобного Сергей Яковлевич ожидать никак не мог, и все же начал ли он уже там, в Болшево, понимать, как он ошибся и кому он служил, и во что он так верил… Или прозрение пришло только в застенке?!
Дина Канель, — мы с ней еще встретимся, она будет сидеть вместе с Алей на Лубянке, — рассказывала, что одной из ее первых сокамерниц была немка, бежавшая от Гитлера во Францию. Стала коммунисткой, работала на Советский Союз, была связана с нашей разведкой. Ей даже пришлось участвовать в «устранении» одного человека, она с содроганием об этом вспоминала. «Но я сделала это ради вашей страны, он стал предателем, он слишком много знал, он мог выдать секреты!» Но разговор этот произошел, когда немка уже «раскололась» после бани. Немку на допросы не вызывали, Дину на допросах били.
— Вы что, ничего немке не говорили о том, что вас бьют? — спросила я Дину.
— Да нет, — ответила она, — неудобно как-то было, она иностранка, а били свои…
И вот их повели в баню. Баня была в подвале. И когда их заперли вдвоем и они разделись, немка вдруг дико закричала, в ужасе уставившись на Дину. Дина не сразу поняла в чем дело, но скосившись через плечо на свою спину, увидела, что плечи были сине-лиловыми… «Как вас бьют?!» — «Бьют…» И немка, закрыв лицо ладонями, зарыдала. «Боже мой! Я, кажется, зря прожила свою жизнь!»