Скрипач
Шрифт:
Чем дальше читал режиссер, тем бледнее и испуганнее становилось его лицо, а Ганс наоборот имел выражение торжественно-злобное.
– Что это?! – воскликнул Ришаль, дочитав первую страницу и перелистав оставшиеся.
Ганс улыбнулся.
Ришаль продолжил читать, время от времени подергивая воротник рубашки.
– Это… это… – проговорил Ришаль, отложив в сторону последний лист.
Ганс улыбался.
– Откуда вы знаете это?! – воскликнул Ришаль, поднимаясь со стула, и едва заметно пошатнулся.
Ганс пристально смотрел на него. Ришаль,
«Тем лучше», – подумал Ганс.
– Вы… вы… понимаете, что об… об этом никто не должен… узнать? – вкрадчиво спросил Ришаль.
Ганс кивнул головой. Тем временем, пока юноша сидел к нему спиной, Ришаль подошел к витрине с ядами. Тело не слушалось режиссера. Его всего трясло, речь временами сбивалась. Издав стон удивленного испуга, Ришаль быстро, насколько позволял яд, начинавший парализовывать мышцы, прошел к столу и, придерживаясь за его край, начал сбивчиво говорить:
– Это… это… ужасно! Откуда вы узнали?.. Зачем?.. Я…
Он не договорил. Сбивчиво и тяжело дыша, Ришаль повалился на пол. Продолжая шептать что-то бессвязное, режиссер подергивался на полу. Его тело извивалось, подобно змее. Ганс следил за том, как Ришаль пытается добраться до витрины ползком, но как на полпути силы оставляют его, и тело становится бездвижным.
– Помогите мне, умоляю, – раздается последний шепот.
Подождав ещё пару минут, юноша взял флакон с ядом, вложил его в руку режиссера, и, подняв со стола бокал с отравленным вином, разбил его вдребезги рядом с умершим.
Выпив залпом вино из своего фужера, юноша обтер его платком и вернул в исходное положение – в шкаф, где хранилась хрустальная посуда для гостей.
Вынув из замка ключ и положив его в карман мертвому Ришалю (а Ганс теперь убедился наверняка, что режиссер был мертв), скрипач забрал бумаги со стола, захлопнул дверь и, сняв перчатки и сложив их в карман, ушел.
Ганс знал, что, несмотря на принятые меры, рано или поздно его участие в данном действе откроется.
Вернувшись домой, Сотрэль не спросил ужина, а пошел прямиком в свой кабинет, где закрылся и стал снова ходить по комнате. Беспокойное чувство овладело им. Он прокручивал в памяти прошедшие несколько часов. Сначала ему казалось, что наказание убийцы (или «месть человеку, которого ненавидишь», как обозначал свой поступок мысленно Сотрэль) – оправданный поступок, который имеет место быть, но сейчас…
Ему было страшно. Он боялся сам себя. Он боялся своего спокойствия и холодной расчетливости, с которой убил человека. Он боялся осознанности и последовательности, хотя… Уже несколько дней все окружающее для Ганса будто бы покрылось туманом. Ему казалось, будто бы он спит – видит ночной кошмар, но никак не может очнуться, чтобы возвратиться к жизни.
Внезапно страх сменился приступом тупой, почти животной злобы. Ганс схватил тяжелую медную пепельницу, стоящую неизвестно для чего на столе, и с силой швырнул её в стену, после чего навалился руками на стол.
«Убийца! Помоги мне, умоляю!» –
Широко раскрыв глаза, Ганс начал прислушиваться. Он не понимал, что он делает, и что происходит, но казалось, будто голос раздается прямо за спиной…
Молодой человек медленно обошел стол.
«Убийца!» – послышался шепот за спиной.
Резко схватившись за шкаф с книгами, стоящий позади стола, Ганс дернул в сторону и, после нечеловеческого усилия, опрокинул его прямо на стол.
«Помоги мне, умоляю!» – крикнул знакомый голос.
Ганс резко обернулся и стал испуганно озираться. Но в комнате кроме него никого не было.
«Убийца!» – с презрением прошептал другой голос.
Взявшись руками за столешницу, Сотрэль толкнул стол, который тут же перевернулся с ужасным грохотом. Разлетавшиеся по всей комнате бумаги тихо шелестели, чернильница раскрылась, заливая пол, словно кровью, звонко падающими, иссиня-черными каплями. Выкатившиеся из шкафчика монетки со скрежетом кружились по комнате.
Вдруг среди всего этого беспорядка Ганс отчетливо увидел силуэт матери. Женщина медленно приближалась к нему от двери, протягивая руку.
Юноша опустился на колени. Руки его беспомощно болтались вдоль туловища. Полными слез глазами он смотрел на подошедшую к нему женщину.
«Мама… Мама, прости меня, прости, пожалуйста…» – мысленно шептал он, закрывая глаза.
Он чувствовал всем своим существом, что она рядом, что она смотрит на него… с укором? Нет, скорее с презрением и сожалением. Вот она медленно подходит к нему. Тонкая, бледная рука касается головы. Ганс чувствует, как холодными пальцами мать перебирает его волосы, потом крепко прижимает его голову к себе.
Он знал, что это невозможно, но он видел, верил, что видел её здесь, сейчас, перед собой. Он молил о прощении, молил о помощи, но не мог услышать ничего в ответ.
В запертую дверь стучали прибежавшие на шум дворецкий и горничная, но Ганс не слышал этого. Он был далеко от них – в своем особом, страшном, но правдивом мире.
Сколько времени прошло – трудно сказать. Звуки за дверью смолкли, а Ганс все ещё продолжал стоять на коленях перед пустотой. На ресницах его закрытых глаз тонкими полосками блестели слезы.
Внезапно очнувшись, скрипач прошел к окну и открыл его нараспашку. В лицо подул свежий ночной ветерок.
Вдохнув полной грудью, Ганс на секунду задумался, глядя в ночное небо. Теперь он понимал: убийце нет прощения. А наказание его – внутренние мучения, некая неизвестная сила, которая заставляет вспоминать, ужасаться и бояться самого себя. И нет смысла придумывать причины и оправдания. Ведь их просто нет.
Он не мог больше оставаться один, но и идти ему было некуда, никого родного и близкого, кто мог бы утешить, не было рядом. Ганса любили в обществе, но только потому, что он был «модным в этом сезоне». На самом же деле он был просто ненужным, никем не любимым по-настоящему, лишним. После минутного раздумья он решился на очередной безумный поступок.