Скрипач

Aston_Martin

– Батюшки святы! Явился!

Затем послышался глухой стук. Ганс резко обернулся и увидел старушку-горничную, привалившуюся к стене и держащуюся за сердце.

– Батюшки святы, батюшки святы… – повторяла она, – четыре дни тому назад пропал же… Уж не чаяли найти…

Наконец, оправившись от неожиданного испуга, старушка бросилась к Гансу и сжала его в крепких объятиях. Мальчику на какой-то миг показалось, что он снова теряет сознание.

Он уже не понимал ничего, когда старушка еле как переодела его в сухую теплую одежду, накормила и уложила спать. В голове мелькали

только её слова: «Четыре дни тому назад пропал же… Батюшки святы!..»

Проснувшись на следующее утро, Ганс Люсьен понял, что не в силах подняться с кровати. Все тело ныло и горело, а голова будто налилась свинцом. Горло то и дело сводили приступы резкого, но почти беззвучного кашля. Оставив попытки подняться, мальчик снова очутился в беспамятстве.

Это состояние казалось ему какой-то безумной, ужасной пыткой. Мальчик не давал себе отчета, где он находится, что с ним происходит, не знал, сколько прошло времени, не понимал, кто приходит к нему в комнату, практически перестал различать голоса.

Он только слышал в голове голос матери, звуки скрипки, звон стекла, крик отца… Все это молнией проносилось перед сознанием, а затем повторялось снова и снова, бесконечное количество раз… Он потерял счет минутам. Только обрывки фраз, звуков, мутные картинки перед внутренним взором и темнота…

«Это твоя душа. Каждый звук, каждая интонация, каждая пауза – все в ней идеально. Сохрани её такой, такой как есть. Сохрани её такой, такой как есть! Такой, как есть!»

Мальчик резко распахнул глаза, ослепленный солнечным светом, шумно вдохнул и прислушался. В доме было тихо. За окном не слышен был больше стук капель дождя и завывания ветра. Ганс приподнялся на локте. Во всем теле чувствовалась колющая боль. Крупная дрожь сводила руки и ноги. Вдруг до слуха мальчика отчетливо донесся голос:

– … осталось не больше недели. Затянувшаяся болезнь его полностью истощила. Если он и очнется, то разве для того, чтобы попрощаться и испустить дух…

Затем послышались тяжелые шаги и скрип входной двери. Мальчик откинул голову на подушку, прикрыл глаза ладонями и погрузился в свои мысли.

«Сколько же я спал? И о чем говорил тот человек?» – подумал Ганс.

Этому мальчику, возможно, суждено было умереть от воспаления легких, но нечто держало его в этом мире. Почему-то Господу Богу вздумалось позволить ему жить…

– Батюшки святы, очнулся! – раздался знакомый визгливый оклик.

Старушка-служанка металась из стороны в сторону, не зная, что делать, когда увидела, что из-под густых черных бровей ясным, осмысленным взглядом на неё уставилась пара темно-карих глаз.

Когда старушка убежала куда-то, так ничего и не сказав, Ганс Люсьен медленно опустил ноги с кровати, пытаясь подняться и одеться. В ушах звенело, а перед глазами то и дело появлялась пугающая темнота.

«Сохрани её такой, как есть!»

Мальчик встал, придерживаясь за стену, сделал шаг и отдышался. Сердце забилось быстро-быстро, будто готовое выпрыгнуть из груди. Ноги и руки совсем не слушались. Сделав глубокий вдох и собрав остатки сил, мальчик поднял ногу и переставил вперед. Затем ещё раз. И ещё.

Оказавшись

напротив огромного зеркала, мальчик глянул на себя. Кожа его приобрела какой-то белесо-синеватый оттенок, а местами казалась мертвенно-серой. На обнаженной груди острыми буграми выступали ключицы. Живот впал. И только глубокие карие глаза светились каким-то странным незнакомым огнем. За своей спиной в отражении мальчик увидел не задернутое шторами окно, а дальше за окном расстилалось огромное поле, устланное белым пушистым снегом.

Нет, этот мальчик должен был выжить. Его путь на земле ещё не окончен.

Ганс вытянул вперед руку, сжал и разжал пальцы. Чего-то не хватало. Чего-то очень важного и нужного. Ганс оглянулся.

Скрипка.

Она лежала тут же, на столе, завернутая в ту самую рубашку, в которой был Ганс в тот день… Пальцы сами потянулись к инструменту. Несколько мучительных шагов понадобилось сделать мальчику, чтобы дотянуться до своей желанной цели. Дрожащими пальцами он развернул инструмент и вскинул на плечо. Теплое дерево нежно коснулось кожи. Смычок так привычно лег в руку.

Он вспомнил тот день и ту последнюю мелодию, которую играл своей маме. Пальцы сами собой легко побежали по грифу. Память вновь услужливо напомнила все детали произошедшего в тот роковой вечер.

– Играет! Батюшки, играет! – раздался голос за спиной. Ганс дрогнул.

Играет. И будет играть. Будет играть, пока не сыграет все то, что теснится в душе и просится наружу. Будет играть, пока не научит каждого человека в этом бренном мире чувствовать и слышать свою душу.

Шло время. Поначалу каждый шаг, каждое движение рукой давалось с неимоверным трудом, но Ганс каждый день заставлял себя дойти до заветного стола, взять в руки инструмент и играть до тех пор, пока силы окончательно не покинут измученное долгой болезнью тело, а затем, опустошенный до последней капельки, падал на кровать и засыпал до следующего дня.

Вот уже совсем стаял снег. С помощью верной старушки-горничной, мальчик смог выходить на улицу. Вскоре, в один особенно солнечный и яркий день, старушка показала мальчику могилку матери. С того самого дня, как только пропоет петух с утра, мальчик брал скрипку и шагал к матери, чтобы играть над её могилой любимые мелодии. Он сожалел, что не смог даже проститься с ней, поэтому особенно трогательно и нежно звучала скрипка в руках чувствовавшего себя виноватым сына.

Черно-белое изображение женщины, прикрепленное к наспех сколоченному кресту, казалось, внимательно слушало мальчика и своим ласковым взглядом то поощряло его стремления, то давало советы.

Отца Ганс почти не видел: мужчина предпочитал с самого утра брать с собой из дома что-то ценное, что можно запросто продать на городском рынке, и уезжать, чтобы потратить вырученные деньги на выпивку и женщин. И от этого становилось ещё тяжелее. Утешение и спокойствие Ганс теперь мог найти только здесь, рядом с кривым крестом, сколоченным дрожащей рукой пьяного гробовщика.

Прошлые воспоминания тяжелым грузом лежали на сердце, тяготили. Гансу хотелось чего-то нового, чего-то другого. Но он не знал чего.