Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина
Шрифт:
— Навалом, — почему-то обрадовался молодой сотрудник уголовного розыска.
— Ну вот и давай, не тяни, может, еще чего надыбишь. Не каждому, как тебе с брошкой, везет. Постой, — он хохотнул коротко, — или все-таки Каждому?
— Не каждому Каждому, — Иван расплылся в улыбке.
Трусс посерьезнел.
— Ты вот что — завязывай со своей фамилией. Прямо кличка какая-то воровская. То ли дело — Трусс. Помню, еще в первом классе учитель физкультуры спросил: «Кто тут из вас Трус»? Я встаю и говорю: «Не Трус, а Трусс, два „эс“ на конце». Меня потом долго «дваэснаконце»
Анатолий Борисович поставил локти на стол, подпер лоб тремя пальцами, закрыл глаза. Через долгую паузу сказал тихо, как бы самому себе:
— Я не очень понимаю, ребятки, объясните мне, несмышленому, цель нашего сегодняшнего коллоквиума.
Никто не проронил ни слова, напротив, в кабинете стало еще тише, так что неожиданно родившаяся в недрах Ваниного живота долгая, жалобная мелодия прозвучала лязгом проехавшей мимо ржавой телеги. Мерин вздрогнул. Ярослав грозно на него зыркнул. Виновник звука, опасаясь его повторения, согнулся пополам. Трусс предложил:
— Пойди, Ваня, проглоти что-нибудь, на голодный желудок плохо думается. Пойди, пойди, милый, мы подождем.
Иван дернулся было к выходу, но, вовремя глянув на соратников и не обнаружив на их лицах солидарности с труссовским предложением, только глубже вжался в кресло. Анатолий Борисович продолжил:
— Ну так кто все-таки прояснит мне ситуацию — что, собственно, произошло? По ком так мрачно звонит Хемингуэй? И что изменилось со вчерашнего дня? А? Нет, вы не молчите, может, я чего не знаю — поделитесь с товарищем, а то я уж как-то совсем не гением себя ощущаю. Неприятное, доложу я вам, ощущение, непривычное, правда, Ваня?
— Не знаю, — честно признался Каждый.
В коллективе он был новичком и не знал еще, что Труссу во время его монологов на задаваемые вопросы отвечать не обязательно. Более того, лучше всего помалкивать в тряпочку, коли не угодно превращать себя в тренировочную боксерскую грушу. Ваня этого не знал.
— Как это ты можешь чего-то не знать про гениев? — обрадованно удивился Анатолий Борисович. — Кто ж тогда знает? Не скромничай, скромность — прерогатива мудрого начальства… а кто у нас самый главный начальник?
— Скорый. — Не задумываясь, отчеканил польщенный вниманием Иван.
— Ишь куда хватил. Ты еще скажи — Путин. Нет, мил друг, берем чуток пониже, самый главный у нас с тобой начальник — Всеволод Игоревич Мерин, это надо знать, зарубить в мозгу как таблицу умножения. Так вот: скромность — его прерогатива. Тебе понятно это слово?
В данном случае ответить на поставленный вопрос было как раз нужно, причем желательно в утвердительной форме, но Ваня по причине, одному ему известной, слишком долго молчал и тогда Анатолий Борисович пришел ему на выручку:
— ПреРОГАтива, Иван, — это от множественного числа слова «рог»: «РОГА». Запомни это, неровен час — пригодится. Когда, к примеру, на дворе зима, мороз двадцать градусов по Цельсию, холод собачий — уши мерзнут, а ты не можешь надеть на голову шапку — рога мешают.
— Нет, — подумав, неуверенно признался Каждый.
— Ну и слава тебе, Господи, — Трусс полез в карман за носовым платком, вытер вспотевшие ладони, — гора с плеч, ты меня успокоил. И не дай тебе Бог когда-нибудь столкнуться с этой гадостью — прерогативой. Ты меня понял?
Перепуганный Иван слегка кивнул головой.
— Ну и ладно, с этим покончили. Едем дальше. — Трусс резко вытолкнул из-под себя стул и вновь заходил по кабинету. — Напоминаю вопрос: «Что изменилось со вчерашнего дня и почему вы в данный момент напоминаете кобелей, в первую брачную ночь осрамившихся перед выбранной ими сукой? Сравнение выглядит не „АХ!“ каким удачным только потому, что вы не видите себя со стороны. Повторяю: что произошло?!»
Иван Каждый открыл было рот: мол — странная непонятливость — Мерин ведь только что вслух объявил о прекращении по приказу сверху «композиторского дела», но Трусс, сломанной гармоникой скомкав лицо, перебил его на первом слоге:
— Помолчи, Ваня, окажи милость. Вижу — сказать что-то тебя подмывает, но сделай над собой усилие — помолчи, не до тебя сейчас. — В подкрепление сказанного он привстал и повернул свой стул так, что Каждый оказался у него за спиной. — Я в очередной раз задаю свой, мне самому давно уже успевший осточертеть вопрос и настаиваю на ответе: «Что случилось?!»
В кабинете следователей долго висело удручающее молчание.
Трусс всхлипко наполнил воздухом грудную клеть, нарочито громко выдохнул через сложенные трубочкой губы и устало продолжил:
— Ребятки, вы, должно быть, не совсем правильно меня услышали: просьба «помолчать» относится исключительно к нашему новому молодому другу Ивану Ивановичу Каждому, да и то токмо по причине его очаровательной врожденной словоохотливости, подчас, к сожалению, выходящей за рамки реального течения времени. А посему, в силу всего вышесказанного, а главным образом, дабы настырный интерес мой не выглядел гласом вопиющего в пустыне, то, Всеволод Игоревич, Ярослав Ягударович, — он поочередно отвесил два неглубоких поклона в сторону сотрудников, — если не слишком обременительно: коротко и, по возможности, доходчиво, простыми, не замутненными сложноподчиненностью предложениями, так, чтобы даже нам с Ваней стало понятно: «ЧТО ЖЕ ВСЕ-ТАКИ ИЗМЕНИЛОСЬ СО ВЧЕРАШНЕГО ДНЯ»? — Он придвинул свой стул вплотную к Ваниному, сел и обнял неподвижного от испуга коллегу за плечи. — Пожалуйста, не тяните. Мы ждем. Да, Ваня?
Вместо ответа тот промычал что-то нечленораздельное.
Вновь засвербили по стеклу рвущиеся на свободу пленницы-мухи да еще свирепей ощерилась монотонная автомобильная Петровка.
Никто не смел глядеть на часы, но каждый ощущал неумолимость безмолвного течения секунд…
Долго так продолжаться не могло.
И, к чести Ярослава Яшина, следует отметить, что в этот с виду вполне безмятежный, по существу же, до белого каления напряженный момент ему удалось сохранить голову холодной и разум светлым. Он сказал: