Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век

Иванова Наталья Борисовна

…такие сроки,

такие дальние дороги,

по осени такая тьма —

что и не стоит… Бога ради!

Опустишь голову в тетради,

поднимешь а уже зима.

«Сроки» и «дальние дороги» сулила новая эпоха. «Хватит "оттепелей", — говорит у Горенштейна ныне "интернационалист" и борец с "великодержавным шовинизмом", а в недавнем прошлом сталинист Хомятов. — Мы — северная страна. Умеренный мороз нам на пользу. Дышится легче, снегом все покрыто, чисто, свято».

Да, каждому пришлось выбирать свой «вариант». Программа Чухонцева, например, была сдержанно стоической:

Простимся с громкими мечтами, и пусть токуют в фимиаме

соперники по ремеслу —

пусть их! а мы, как в поговорке,

и от махорки будем зорки,

покурим под шумок в углу.

Вот и «аукнулся» битовский угол…

Примораживали, «придушивали» отнюдь не только демократов — обозначим их для простоты «неозападниками». «Примораживали»

и неопочвенников. Тот же горенштейновский Хомятов рассуждает: «Вы любите говорить о возрождении общества. Но ведь возрождается и реакционное вольнодумство. Раньше оно лакействовало перед сильной властью, стараясь исподтишка толкнуть ее в нужном направлении, но сейчас оно тоже от контроля освободилось, оно тоже хочет говорить в полный голос и дышать полной грудью. В России либеральный нигилизм есть троянский конь черносотенного нигилизма. Умеренный консерватизм — вот наша надежда». Да, даже столь непоследовательное потепление в 60-е годы дало возможность проявиться, и даже довольно бурно, хотя и непоследовательно, тем, кого Солженицын назовет «компатриотами» — я имею в виду статьи В. Чалмаева и М. Лобанова, вызвавшие известную статью А. Дементьева в «Новом мире», которая, в свою очередь, послужила поводом для «письма одиннадцати». Но это уже будет закатом шестидесятых. А в 1963 году прогрессизм политиканствующий, групповой вызывал у «своих» же, вроде у либералов, порой неприятие и даже отталкивание. Правда, прямо об этом, скажем, тот же Битов не писал, однако в «Записках» мы обнаружим злую характеристику отечественного прогрессизма, клянущегося марксистскими догмами: «Наши либералы… эти первые спасители существующего порядка, непременные переодеватели старого в новое, гримировщики трупов, двойные спекулянты, не берущие на себя даже цинизма в достижении благ, стяжатели, завернутые в знамена идей прогресса и вспоможения новому и выглядывающие оттуда, как тля из куколки…» Отметив несправедливость филиппики в целом, мы не сможем не увидеть и определенной правды. Действительно, пожалуй, никто не сделал так много для реабилитации марксизма, как «Новый мир» в 60-е годы. Кочетовский «Октябрь» со своим догматизмом мог лишь отвратить от идеологии. «Новый мир» пытался ее очистить, «сиять заставить заново». Позиция главного и единственного демократического органа печати была социально-нравственной, а его тактика — прагматичной; и во имя «этики», во имя «народной морали» отсекалось все, что могло показаться эстетически сложным, недоступным «широким массам», да и просто «лишним» в реальной политической борьбе. «Лишними» в этой ситуации были для «Нового мира» стихи Мандельштама — и Твардовский отказался их печатать. «Лишней» была и проза Битова. Тем более что путь, который он «осознал себе в последнее время, заключается в том, что я стремлюсь написать правду о самом себе, ибо это единственная из доступных мне правд». И еще: «Ты там тихонько сидел и кропал и думал — дело делаешь, а тебя тем временем отстали. Приедешь там в город за надобностью, оторвешься от трудов, спички там купить надо, соль, а тебе все только спины да жопы показывают… Ты же умер давно, кончился, тебя и нет теперь в нашем списке, другая нынче обойма, мы тебя вытолкнули… Мы… вперед ушли, мы литературу мысли создаем, новая система координат у нас, информация-фуяция, а у тебя система координат старая, ты к нам не подмазывайся, ты все чувствишки да ощущеньица…»

Битов точно фиксирует механизм действия группового литературного эгоизма, столь распространенного тогда, в 60-е. На самом деле этот эгоизм объединял людей, боящихся подлинной свободы, ее размаха, боящихся, может быть и неосознанно, обнаружения собственной творческой ограниченности, и потому сбивающихся вместе. Не хочу ни в коем случае отождествлять этот групповой эгоизм с деятельностью «Нового мира», но отчетливое деление на «своих» и «чужих», черно-белое мышление (в том числе и в эстетике) было характернейшей чертой этой деятельности.

Однако беспощадным внутренним зрением («если писатель пошире открывает глаза») Битов видит: «Есть дом, в котором мы все сходимся. Мы в нем равны, как в бане. Кто еще стыдится, прикрывается шаечкой… тут все равны, один помет… Но нет, какая спесь, какое расслоение!..но как мне мерещится временами, что это одно и то же. Конечно, это лестно для времени, это приятно — укутываться в плед романтики: черное и белое, ад и рай, добро и зло, — как мило видеть двоичный мир четко разделенным… как лестно мерить нашу действительность по бесам Достоевского, а передо мной все кривляется мелкий бес Сологуба…

Ходят либералы, держат в руке нежный прутик и все отмахиваются… и обнимаются они с советской диалектикой: лучше меньше, да лучше, период легальный и период нелегальный, — все-то они… жрецы, хранители огня… носят в портфелях Камю и Кафку, и все не поджигают, и опять лезут целоваться с классиками революции: момент не созрел, количество переходит в качество… и все как будто не продаются».

Критика Битовым либеральствующего образа мыслей и поведения безыллюзорна, и во многом он оказался провидчески точным. Беспощадно увиденная им порочность

обольщения тактикой и «утилитарными идеями» проявилась в крахе иллюзий шестидесятничества, последовавшем через очень короткое время.

В другом эссе «Близкое ретро, или Комментарий к общеизвестному», написанном в 1971–1978 годах и явившемся комментарием к «Пушкинскому дому», постройка которого была закончена к 1971-му, Битов еще резче напишет о «черно-белом» противостоянии-единстве: их контраст был «главным культурным завоеванием так называемой либеральной эпохи… Чем ярче разгоралась рознь журналов, тем более становились они необходимы друг другу и в каком-то, пусть неосознанном и нециничном смысле начинали работать на пару, на шулерский слам».

Но еще неприемлемее для него был и цинический псевдопатриотизм, теснейше родственными узами связанный с тоталитарным бандитизмом, с «убийцами», «главарями» 1949 года. Недаром поминал он из своего «угла» бесов Достоевского, хотя и иронически опровергал их «мелким бесом» Сологуба.

Так вот: «Автор (то есть Битов. — Н. И.) подумывал посвятить свой роман столетию выхода "Бесов" (хотя потом раздумал — приняв лишь обязательство закончить работу над своим романом к этой знаменательной дате)». Так или иначе, но «Бесы» в сознании Битова постоянно присутствовали, о чем свидетельствуют постоянные отсылки к ним в «Близком ретро». Не случайно — и не только потому, что его потрясла провидческая сила романа («…с исключительной силой гения "просветил" насквозь, как рентген, явление, еле зачавшееся…»). Но и потому, что «в Достоевского легко "попасть"… может столкнуть сама действительность, описанная, но не отмененная (а даже утвержденная) им». И реальность у Битова постоянно «просвечивается» Достоевским: через пародийную похожесть на его героев. Автор вспоминает поминки но литературоведу Е.: «черной краски не хватило, так он должен был бы быть черен». «Были тут и Свидригайлов, и Шагов, и шарж на Ставрогина, и копия Верховенского, и два-три Лебядкиных». И вот во время поминок «Верховенский», похожий на комсомольского вожака, обнаружил пропажу 30 рублей — единогласно нашли жертву, которую привел «Шатов», раздели и обыскали. «Снова было предложение всех шмонать», — «не помню, как я вырвался, унося эту сцену в зубах, трепеща от этого подарочка по линии опыта» («Новый мир», 1989, № 4). Опыт и прозрение в который раз приходили с прозой Достоевского.

«Бесы» восстанавливались в русской литературе не как литературный памятник, которому можно было теперь посвящать статьи и монографии, не в качестве поставщика иллюстрированных идей. Свои иллюзии и мечты, свое утопическое сознание шестидесятники изживали через Достоевского: они должны были пройти испытание Достоевским, порою «заземляя» его до своих непосредственных нужд, но самое главное — поднимаясь до него.

Сегодня те, кого мы называли шестидесятниками, не едины. Правда, как я попыталась показать, они не были едины и тогда, во времена своей молодости. Но те из них, кто сумел вырасти из «детей XX съезда», мучительно расстаться с утопическим сознанием, те, кто прошел «через» Достоевского, оказались сегодня гораздо более способными к продуктивному мышлению, чем те, кто по возрасту пришел им на смену. Именно они не только прошли через крушение своих утопических иллюзий, но и попытались предложить что-то, помимо этих иллюзий.

Свой вариант.

Неопалимый голубок

Пошлость как эстетический феномен

1

Маленькая героиня рассказа Татьяны Толстой «Любишь — не любишь» идет с отцом на барахолку. По контрасту с бедностью послевоенной жизни детское воображение поражает то, что было и будет многократно осмеяно как в официальной, так и в неофициальной советской культуре — очевидная пошлость. «Мелькали изумительные клеенчатые картины: Лермонтов на сером волке умыкает обалдевшую красавицу; он же в кафтане целится из-за кустов в лебедей с золотыми коронами; он же что-то выделывает с конем…» Девочке хочется «всего-всего: и вазочек, и блюдечек, и цветастых платков, и совиных чучел, и фарфоровых свиней, и ленточных ковриков!» Но неумолимый отец покупает только то, что необходимо, — абажур. «Теперь он наш, он свой, мы его полюбим».

Абажур, и коврик с лебедями, и фарфоровая зверюшка, и кошка-копилка, и бумажные цветы — на все это было поставлено клеймо пошлости, идеологического неприятия как со стороны тех, кто пропагандировал «социалистический» образ жизни, так и со стороны либеральствующей интеллигенции. Этот ряд вещей и обустроенный ими стиль жизни воплощали мещанство, мелкобуржуазный быт, плохой вкус.

В разряд вещей, идеологически клишированных как «мещанская пошлость», входили отнюдь не только коврики и копилки (или герань на окошках). Сюда начали втискивать все то, что определяло «до катастрофы» нормальный обиход: крахмальные салфетки и скатерки, столовое серебро и фарфор, разделение комнат в квартире по их функциям. Советский человек должен был демонстрировать свой вынужденный аскетизм как принцип, спать там же, где есть, а есть — там, где работать.