Скука

Моравиа Альберто

— Не знаю.

— Как это не знаешь?

— Я ведь не богата. Я должна разбогатеть, чтобы по­нять, нравится мне это или нет.

— А разве ты не можешь просто вообразить?

— Как можно вообразить то, что не знаешь?

— Но ты любишь деньги?

— Когда они мне нужны, да.

— А разве они не всегда тебе нужны?

— Сейчас нет. Того, что ты даешь, мне хватает.

Я смотрел, как она разглядывает толпу своими боль­шими темными глазами, и пытался понять, что, соб­ственно, она видит, похоже ли это хоть в какой-то степе­ни на то, что вижу я. Она медленно сказала:

— Тут нет молодых девушек. Тут только дамы возрас­та твоей матери.

— Мать принимает своих подруг, естественно,

что все это дамы ее возраста. Но ты не ответила. Что ты думаешь о том, чтобы выйти за меня замуж и сделаться такой же, как эти дамы?

— Я не могу тебе сказать, я еще не думала.

— Так подумай сейчас.

Я увидел, что она снова посмотрела на зал, поднесла к губам бокал, сделала глоток, но так ничего и не сказала. Это тоже был ее способ ускользать от меня: молчание. Но я настаивал:

— Можно по крайней мере узнать, о чем ты думаешь?

Она ответила с неожиданной резкостью:

— Я думала, что хорошо бы пойти туда, где хоть не­много потише. Там я смогла бы тебе ответить.

— Ответить?

— Да, про женитьбу.

— Куда ты хочешь, чтобы мы пошли?

— Мне все равно.

— Тогда давай поднимемся на третий этаж. Там мы сможем немного побыть в тишине. И к тому же ты смо­жешь посмотреть дом.

Мы поставили свои бокалы на подоконник, я взял Чечилию за руку и повел через толпу к двери в глубине гостиной. Открыв дверь, я подтолкнул Чечилию, и мы очутились в коридоре. И сразу же весь шум, дым и тесно­та остались позади, и мы окунулись в свежий и чистый воздух совершенно пустого безмолвного дома. Я подвел Чечилию к лестнице, и мы начали подниматься: одной рукой я скользил по перилам, другой обнимал ее за пле­чи. Я спросил:

— Тебе хотелось бы жить здесь?

— Мне все равно, где жить.

— Но тут живет моя мать.

— Она симпатичная, твоя мать.

Пораженный, я воскликнул:

— Святое небо, да что симпатичного ты нашла в моей матери?

— Не знаю, но она симпатичная.

Тем временем мы поднялись на третий этаж. Я сказал:

— Хочешь посмотреть мою комнату?

—Да.

Я распахнул перед ней двери. В комнате все остава­лось так, как было в день бегства, когда я покинул ее, бросив Рите свои брюки: ставни закрыты, на кровати раскатан голый матрас. Чечилия едва на все это взгляну­ла, не обнаружив ни малейшего любопытства. Только сказала:

— А что, сейчас здесь никто не живет?

— На этом этаже есть несколько пустующих комнат. Если мы поженимся, мы могли бы жить именно здесь, Тебе не кажется, что в этой комнате тебе будет лучше, чем там, где ты живешь сейчас?

Ее ответ подтвердил мое убеждение в том, что она не способна ничего увидеть и что для нее нет, в сущности, никакой разницы между великолепной ампирной мебе­лью моей матери и старым хламом, который стоит у нее в квартире.

— Почему? Это точно такая же комната, как моя. Кровать, как у меня, шкаф, как у меня, два стула, как у меня.

— Но эта — больше. По крайней мере это ты можешь признать?

— Это да.

Я закрыл дверь и сказал:

— Пойдем в комнату матери. Она сейчас занята свои­ми коктейлями, и мы сможем спокойно поговорить.

Мы подошли к двери. Я открыл ее и втолкнул Чечи­лию в темноту, как втолкнул бы в тюрьму, в которой надеялся запереть навеки. Потом включил свет. Комната была просторной и комфортабельной, но мне всегда было в ней душно, оттого что не было тут ни кусочка стены, ни кусочка пола, не задрапированных занавесями или ков­рами. Я подошел к одному из окон, распахнул его и вы­глянул наружу. Окно выходило в итальянский сад, и он был виден отсюда весь — со всеми своими аллеями, де­ревьями, фонтаном, перголой. Была ночь, черное без­звездное небо время от времени слабо озарялось споло­хами далекой грозы, воздух был такой же теплый

и душ­ный, как в комнате. Лампочки, спрятанные в траве и внутри живых изгородей, освещали каким-то неесте­ственным колеблющимся светом ноги гостей, которые, покидая гостиную, один за другим разбредались по саду. Оттого, что до колен их освещал этот призрачный свет, а выше они сливались с темнотой, казалось, что сад засе­лен женскими и мужскими ногами без всяких признаков остального тела. Некоторое время я наблюдал это зрели­ще, потом голос Чечилии заставил меня вздрогнуть:

— Где тут ванная?

— Вон та дверь.

Ни слова не говоря, она направилась в ванную. Я отошел от окна, сел в кресло, стоящее в ногах постели, и зажег сигарету.

И тут мое внимание привлекла большая старинная картина, висевшая слева от кровати. На ней была изоб­ражена Даная с золотым дождем. Видимо, это было не­давнее приобретение матери, которая, как я знал, лю­била «вкладывать деньги» также и в произведения ис­кусства, во всяком случае раньше я этой картины не видел. Даная возлежала на кровати, очень похожей на ту, на которой спала мать, — широкой, низкой, с изго­ловьем, украшенным бронзой. Она откинулась на груду подушек, выпятив живот и вытянув одну ногу вдоль кро­вати, а другую свесив вниз. Довольным взглядом она смотрела на свое лоно, куда из густой тени тяжелого балдахина сыпался дождь золотых монет; золото было такое же яркое и светлое, как волосы грешницы, распу­щенные по белым плечам и розовой груди. Это была вполне заурядная картина на известный мифологиче­ский сюжет, и в другой раз я бы ее даже не заметил. Но в тот момент она меня поразила, потому что я чувствовал, что она каким-то странным образом связана со мной. Я принялся рассматривать полотно, пытаясь понять, чем оно меня привлекает, что стоит за этим моим неожи­данным интересом. Но тут дверь ванной отворилась, и Чечилия появилась на пороге.

Она разделась и завернулась лишь в короткое поло­тенце: оно едва прикрывало грудь и бедра и было похоже нате коротенькие одежды, в которые драпируются обыч­но женщины тропиков. Подходя ко мне на цыпочках, она сказала:

— А знаешь, у меня все кончилось. Если хочешь, мы можем заняться любовью.

— Здесь?

— А почему бы и нет? Здесь удобно.

Внезапно у меня возникло ощущение, что в этом щед­ром жесте был скрыт какой-то коварный расчет, словно, предлагая мне себя так неожиданно, после того, как я уже смирился с отказом, Чечилия хотела заранее ком­пенсировать мне какую-то потерю, о которой мне еще предстояло узнать. Я резко сказал:

— Хорошо, но сначала ты мне ответь.

— Ты о чем?

— Согласна ли ты стать моей женой?

Она ничего не сказала, прошлась по комнате, потом, словно решившись, села мне на колени и, развязывая галстук и расстегивая воротник рубашки, медленно про­изнесла:

— Ты, Дино, единственный человек, за которого я могла бы выйти замуж, потому что с тобой я могу быть сама собой, могу позволить себе быть искренней и ниче­го не скрывать.

— В самом деле? — воскликнул я, немного удивлен­ный таким вступлением. — А мне-то всегда казалось, что ты скрываешь от меня все или почти все. Если это назы­вается ничего не скрывать, представляю себе, какая ты с другими.

Опустив голову, она продолжала говорить, как будто ничего не слыша, и при этом снимала с меня галстук и расстегивала одну за другой пуговицы на рубашке:

— И дом этот очень красивый, мне хотелось бы здесь с тобой жить.

— Так в чем же дело?

— И все-таки я должна сказать, что не могу выйти за тебя замуж. Мне надо было сказать тебе это сразу, как только ты об этом заговорил, но у меня не хватило духу, я видела, как это для тебя важно.

Она стянула с меня пиджак и рубашку, сложила их в кучу и забросила в дальний конец постели.